Грустная дама червей
Шрифт:
Карина сделала шаг ему навстречу.
— Почему я не оказался вместе с ними? — едва слышно прошептал Михалыч. — Почему?
Он, казалось, обращался сам к себе, не замечая ни Карины, ни вообще чьего-либо присутствия, и отступал, отступал все дальше, за дверь.
Глядя на пришибленную, съежившуюся фигуру дирижера, Карина с удивлением обнаружила, что не чувствует к нему ненависти за то, что он фактически погубил Олега, уговорив его лететь на гастроли. Более того, она была твердо убеждена, что Михалыч, пожалуй, единственный, кто сейчас способен её понять в полной мере.
Эта же мысль круглосуточно атаковала Карину, сводя ее с ума… Днем она находила себе разные занятия, чтобы хоть немного отвлечься, а ночью, оставшись одна, кусала подушку, сдерживая рвущийся наружу крик отчаяния.
Сидя в темноте без сна, глядя прямо перед собой сухими, воспаленными глазами, она раз за разом повторяла одну и ту же короткую фразу: почему?
Почему Леля и Олег ушли туда, не взяв ее с собой, зачем оставили здесь, мучиться в одиночестве. Ведь если Карина вторглась в их трагические, но неразрывные отношения, то и умереть должна была именно она, как нарушительница некой неподвластной разуму гармонии.
Именно творцу этой гармонии, тому, кто сейчас холодно и отрешенно смотрел на нее сквозь мглу, адресовала Карина свой вопрос. Но ответ на него не приходил.
…Настал черед похорон.
Первой хоронили Лелю. Зал прощания перед моргом наполнили чужие, незнакомые люди в черном. Те, кого Карина никогда прежде не видела, но о ком много слышала от Лели во время их бесконечных посиделок на кухне и в гостиной.
Удивительно, но Леля, несмотря на свой неблестящий интеллект и довольно примитивный лексикон, сумела обрисовать членов своей семьи столь красочно и метко, что Карина узнавала их одного за другим безо всякого труда.
Совсем еще молодая, высокая, светловолосая женщина с красивым, но странно неподвижным лицом — Лелина мать. Она частыми, суетливыми движениями что-то все время поправляла на умершей — то отводила со лба прядь волос, то плотней застегивала пуговицу на платье, зачем-то теребила цветы, касалась дочериных пальцев. А лицо ее при этом оставалось все таким же окаменевшим, точно маска.
Оно оживилось лишь раз — когда рядом упомянули имя Олега. Тогда губы матери дернулись и искривились в гримасе ненависти.
— Он, — прошептала она очень тихо. Но Карина услышала. — Он виноват. Из-за него…
Женщина не договорила, захлебнувшись воздухом, резко наклонилась к гробу, забормотала что-то неразборчивое, жалостно-страстное.
Чуть в стороне от нее заплаканные белобрысые мальчишки-погодки боязливо жались к высокому усатому мужчине в военной форме. Лелины братья.
Сам мужчина, статный, красивый, плотный, с ходящими под скулами желваками. Отчим.
Еще какие-то родственники, подруги по училищу — сплошь подтянутые худосочные девочки с гладкими прическами и лебедиными шеями.
Вдруг оказалось, что всех их так много, и Карина не может пробиться через их спины к Леле, ждущей ее и молчащей, навек молчащей, свободной теперь от Олеговой
Тихо потрескивали свечи, дюжий, бородатый больничный священник нараспев читал молитву. В помещении было холодно и промозгло, хотя на улице ярко светило солнце…
На поминках Карина подсела к Левиной матери — та была изрядно пьяна, глаза ее ярко и лихорадочно блестели.
— Соседка? — пробормотала мать, едва шевеля губами. — Да, я знаю. Алена рассказывала про вас. Спасибо, что любили мою девочку. — Женщина коротко всхлипнула, удерживаясь, однако, от слез.
— Вы узнавали насчет ребенка? — спросила Карина.
Женщина молча кивнула и опустила голову:
— Умер?
— Он безнадежен. Легкие не работают. Врачи говорят, даже если выживет, останется инвалидом.
Мы подписали согласие отключить аппарат искусственного дыхания.
«Но ведь это же ваш ребенок, Лелин ребенок», хотела крикнуть Карина, но осеклась. В этой большой семье и Леля-то была лишней. А уж полумертвое крошечное существо, которое не имеет сил дышать самостоятельно, подключенное проводами за ручки и ножки к машине, и вовсе за ненадобностью.
— Нам инвалида не поднять, — сухо сказала мать, уловив сомнение в Каринином лице.
Карина молча поднялась, потихоньку вышла из комнаты в коридор и увидела Лелину тетку-провизора. Та по какой-то причине не была на кладбище, только-только пришла и еще не успела раздеться. Стояла посреди прихожей в пальто и шляпе, не отрывая взгляда от ярких пузырьков на тумбочке — Нелькиных витаминов для беременных, которые так никто и не успел убрать с глаз долой.
Почему-то в этот момент Карина не к месту, но очень отчетливо вспомнила, как сама аптекарша помимо лекарства для Олега дала ей препарат, повышающий лактацию, точь-в-точь такой же веселый, разноцветный пузырек. Карина позабыла отдать его Леле, и сейчас он стоял у нее дома, в кухонном шкафу, никому не нужный, бесполезный.
Провизорша рассеянно глянула на нее, не узнала и начала снимать пальто…
Потом были похороны Олега. В цинковом гробу. Из Свердловска приехал только отец — высокий и сгорбленный седой старик. Мать слегла в больницу с сердечным приступом.
Из Лениных родственников никто не появился, зато пришли двое консерваторских приятеля Олега, Михалыч с Любашей и Тамара — та днем раньше похоронила Вадима и напоминала своим видом темную, бесплотную тень. На пару с Кариной они соорудили нехитрый поминальный стол — больше заняться этим было некому.
Все молчали, лишь Михалыч что-то тихо и неразборчиво бормотал себе под нос. Выглядел он совершенно безумным, Любаша бережно поддерживала его под руку, точно тяжелобольного или слепого.
Гроб вынесли на улицу, и в это самое время к дому подъехало такси. Из него торопливо вышла худощавая, подтянутая блондинка, годам к сорока. Она быстро приблизилась к старику, обняла его, коснулась губами сморщенной щеки.
Тот поднял на нее удивленные, выцветшие глаза, но ничего не сказал.
Незнакомка осторожно дотронулась до запаянной крышки гроба — так осторожно и ласково, точно это был не холодный металл, а лицо близкого человека.