Грустное кино
Шрифт:
Привлекательность и скрытность подобных тактик против Хрена Моржового, понятное дело, ровным счетом ничего бы не дала и не использовалась теми, кто хорошо его знал. Дело было даже не в том, что Лес Харрисон был так уж невосприимчив к уловкам или не ценил их качества. Просто он вел дела с такой чудовищно властной позиции, что ему трудно было признать уместность чьих-то еще обманов помимо его собственных.
На данный момент киностудия имела в производстве одиннадцать фильмов. Три снимались в Европе, один в Мексике и один в Нью-Йорке. Оставшиеся шесть снимались на месте; из этих шести один был вестерном, один научной
Это касалось трех из шести картин, две стояли особняком – вот они-то и были самыми ужасающими. Одна представляла собой девятимиллионодолларовый механизм для Рекса Макгайра под названием «Привет, разбитое сердце», а другой была огроменная картина на шестнадцать с половиной миллионов долларов «Пока она не крикнет» с Анджелой Стерлинг в главной роли, самой высокооплачиваемой красоткой широкого экрана – гребущей по миллиону с четвертью за картину плюс десять процентов кассового сбора по мере его поступления.
В любом случае только эти две последние картины были проектами того сорта, который интересовал Леса, – и он сильно сомневался, что вошедшие в его кабинет агенты Уильяма Морриса имеют на уме что-либо такого калибра. А потому он довольно лаконично ответил на их изобильно-сердечные приветствия: «Привет, Лес, деточка».
– Видел тебя прошлой ночью на Фабрике, – сказал старший, более грузный, плюхаясь на диван с демонстративной расслабленностью.
Лес тут же взглянул на него, поднял брови, словно спрашивая: «Ну и что?» и произнес:
– В самом деле?
– Ну да, ты был там с Лиз и Дикки. Я не стал подходить – я подумал, может, ты там, ха-ха-ха, – тут агент хитровато подмигнул своему напарнику, – может, ты там о делеразговариваешь.
Лес какое-то время продолжал без выражения его рассматривать, а затем подмигнул.
– Понимаю, о чем ты, ха-ха-ха. – Смешок у него, однако, вышел совсем сухим.
– Я был там с Джейни, – торопливо продолжил агент, несколько всем этим смущенный, – с Джейни Фонда и Вадимом. Что за девушка! Ребенка родила, а фигура как была, так и осталась. По-прежнему с ног сшибает!
Лес молча кивнул.
– Скажи, Лес, – радостно вмешался второй агент, указывая на небольшую картину на стене, – это что, новая? – Цель его была в данном случае двоякой: во-первых, произвести впечатление на своего коллегу тем, как хорошо он знаком с кабинетом Леса Харрисона; а во-вторых, быть может, как-то тронуть Леса своим интересом. Впрочем, агент понимал, что последнее в высшей степени маловероятно. Он был достаточно умен и прекрасно понимал, что Лес знает (и знает, что он знает, что Лес знает), что подобного рода вещи: запоминание личных деталей жизни других людей, имен
Лес поднял взгляд, чтобы посмотреть, о какой картине идет речь. Помимо портрета его отца в кабинете висело еще шесть полотен – по три на каждой из двух стен. Третья стена сплошь представляла собой окно, а четвертая, у Леса за спиной, была занята исключительно большим Папашей.
– Думаю, ты прав, – сказал Лес. Это был бело-голубой Пикассо, серия «Авиньонские девушки». – Нравится? – Он с улыбкой повернулся к агенту.
– Потрясающе! – Тот восхищенно покачал головой. – Сказочно! Господи, ведь мог же этот парень когда-то писать!
– Я скажу Келли, что тебе понравилось, – пообещал Лес, корябая что-то у себя в блокноте. – Или, по крайней мере, что ты заметил перемену.
Девушка по имени Келли была его личной ассистенткой; еще ее звали Пятничной Чувихой – если, конечно, можно получать тысячу двести долларов в неделю и по-прежнему таковой считаться. В любом случае в число ее обязанностей входила периодическая перемена обстановки в кабинете, включая ассортимент картин, которые она подбирала из семейной коллекции. Келли считала эту обязанность не столько привилегией, сколько необходимостью, ибо сам Лес Харрисон – страдая от недуга, который любопытным, даже пресловутым образом царил на исполнительном уровне Голливуда, – совершенно не различал цветов. А потому он протоколировал замечания по поводу обстановки в своем кабинете примерно так же, как изучал карточки с оценками, заполняемые после предварительных просмотров фильмов… то есть вполне объективно.
– Послушайте, скажите мне одну вещь, – сказал Лес, переводя взгляд с одного агента на другого. – В прошлый раз, когда вы, ребята, здесь были, вот ты носил темные очки, – он указал на младшего, который теперь был без очков, – а ты, – он указал на старшего, который сидел в очках, – не носил. Верно?
Два агента обменялись взглядами. Старший, покачав головой, негромко свистнул.
– Ну и ну, – выдохнул младший.
– Круто берешь, – заметил его напарник. – Черт, ведь это же… два-три месяца тому назад было.
– А как так вышло? – спросил Лес.
– Что? – Младший агент, похоже, удивился, затем слегка обиделся. – А, это… ну, это даже вроде как глупо. То есть это все старик, – он имел в виду главу их агентства, – он сказал, что мы оба одновременно их носить не должны. Это, мол, плохой имидж. Сказал, мы оба в них как привидения. – Он пожал плечами, смущенно улыбаясь своему напарнику. – Сегодня его очередь.
Лес задумчиво кивнул и пристроил подбородок на ладони. Пока он по очереди рассматривал агентов, молодой неловко заерзал, а тот, что был в темных очках, снял их и принялся полировать стекла галстуком, хихикая и бормоча:
– Черт, Лес, ну у тебя и память, господи Иисусе!
Лес, судя по всему, хорошенько подумал, и это замечание порадовало его в какой-то смутной и отстраненной форме – как будто столь замечательная память могла частично компенсировать его дальтонизм.
Затем Лес откашлялся и начал было что-то говорить, но тут загудел интерком, и он нетерпеливо щелкнул переключателем.
– Да, Келли?
– Эдди Райнбек на втором.
– Келли, у меня встреча.
– Это важно.