Грустный день смеха(Повести и рассказы)
Шрифт:
— Отдал, — сказал я мрачно. Мне было жалко замазки. Ни любви, ни замазки…
Виталька остановился на полном скаку, словно конь, увидевший перед собой стену.
— Кому? — шепотом спросил он.
— Ей…
— Идиот! — закричал Виталька. — Ты знаешь, кто она? Дочь школьного завхоза!
Первая любовь (продолжение)
Все утро мы думали, как выкрутиться, и ничего не могли придумать. И так и этак выходило, что мы влипли, и влипли крепко. Правда, у меня была слабая надежда, что Лора не придаст должного значения
— Ты не знаешь девчонок, — сказал он. — Они ябеды от рождения. Вот посмотришь, выдаст с потрохами.
Завхоз появился после обеда. Это был угрюмый, черный, тощий дядька. Из нашего окна было видно, как он тщательно вытирал ноги о траву (утром прошел сильный дождь), а затем снял на крыльце сапоги и вошел в ерманский дом.
Мы повесили снаружи на нашу дверь замок, залезли в комнату через окно и притаились, ожидая, что же будет.
У Ерманских завхоз пробыл недолго.
Надев сапоги, он вошел в нашу калитку, осмотрел внимательно замок, дом, особенно рамы окон, словно поковырял на них старую замазку, и неторопливо зашагал в сторону райцентра, держа под мышкой ком, завернутый в стенгазету.
— У-у, гад! — выругался Виталька. — Сколько на нем пацанов погорело… Кулак чертов! Пойду узнаю, что он там говорил.
Виталька побежал домой. Его не было очень долго. Мы с Вадом уже успели сварить картошку и съесть ее, а Ерманский все не показывался. Наконец он пришел, очень мрачный. Я никогда не видел его таким мрачным. Виталька поманил меня пальцем, и мы вышли во двор. Вад обиженно засопел. Он уже с утра дулся на меня из-за того, что я не рассказывал ему, где мы были ночью.
— Дело дрянь, — сказал Виталька, усаживаясь на влажное после дождя бревно. — Переполох подняли страшный. Твоя продала и тебя, и меня. Вызывали милицию, написали акт.
— Но ведь они нашли замазку…
— Дело не в замазке, хотя и это тоже… Дело стенгазете.
— При чем тут стенгазета? — удивился я.
— Оказывается, их нельзя срывать. Их сдают в архив.
Виталька был очень расстроен. Он считал, что его должны исключить из школы, а меня не принять.
Да, это были очень плохие новости. Представляю, как воспримет их отец… Остался только один выход — бежать. Бежать завтра же!
Мы долго молчали.
— Мать плачет, — сказал вдруг Виталька. — Но не в этом дело. Отец узнает — убьет. Он меня один раз за то, что стащил в физкабинете батарейку, три дня бил.
— Мне тоже достанется.
— Есть только один выход…
— Какой?
— Сказать, что нас послал Комендант. А Коменданту что они сделают? Из школы он все равно исключен.
Я покачал головой:
— Нет. Так нельзя.
— Он даже и не узнает. К нему никто и не пойдет.
— Все равно. Так нечестно.
— Честно… нечестно… Завтра с утра нас в школу вызывают… Узнаешь…
Весь день Виталька Ерманский уговаривал меня свалить все на Коменданта. Он приводил всевозможные, довольно хитроумные доводы. Например, он сравнивал Коменданта с камнем. Дескать, нес ты глечик с молоком, засмотрелся на красивую девчонку и упал.
Пример с камнем меня не убедил. Тогда Виталька переключился на примеры из истории войн, на так называемые военные хитрости. Знал он их множество. Особенно он нажимал на троянского коня. Приволокли деревянного коня в город, а в животе сидят вражеские воины. Честно? Не очень. Но цель достигнута.
Но и троянский конь не убедил меня. Виталька выругался, махнул рукой и ушел домой обиженный.
Время тянулось ужасно медленно. Вад продолжал дуться, и я один сидел на завалинке. Я думал про все эти беды, которые вдруг свалились на меня. Особенно была неприятна история с замазкой.
У соседей скрипнула калитка. На улицу вышла Клара Семеновна с тазом в руках. Увидев меня, она улыбнулась.
— Добрый вечер, Витечка.
— Здравствуйте, Клара Семеновна.
— Ты не поможешь мне донести белье? Мой лоботряс опять куда-то залился.
Я взял таз с бельем за один край, а Клара Семеновна взялась за другой. Я оглянулся, не видит ли Вад, чем я занимаюсь, но Вада не было. Зато я заметил в окне Витальку Ерманского… Странно…
— Как настроение? — спросила Клара Семеновна.
Я сказал, что настроение у меня отличное, но сказал, видно, не очень убедительно, потому что Клара Семеновна вздохнула. Затем она спросила, нравится ли мне Утиное, и я ответил, что нет. Она немного поспорила со мной, доказывая, что здесь хороший воздух и нет шума.
— И хороший пруд, — добавила она, когда мы взошли на плотину.
— Речка лучше, — не согласился я.
— Конечно, — засмеялась она. — А море еще лучше.
Сказав про море, она немного загрустила.
— Ты был, Витечка, на море? — спросила она.
— Я видел его в кино.
Она рассмеялась и начала мне рассказывать про море. Она рассказывала про штормы, цветущие каштаны, фиолетовые вечера, молодое вино, которое продают в киосках, как газировку, красивых девушек, стройных моряков с золотыми нашивками на рукавах и о длинных белых кораблях. Она говорила, что она тогда была молодой и красивой, и за ней ухаживали мужчины, и она каждый вечер каталась на машине по горам, и у нее кружилась голова, потому что повороты были крутые. И иногда ей хотелось упасть в пропасть.
— Может быть, это было бы к лучшему. Хорошо умереть молодой и красивой и остаться такой навсегда в памяти людей. А когда вдруг замечаешь в волосах седину, а на лице морщины и не можешь помешать этому, не хочется жить.
Я сказал, что она еще молодая и красивая. Она улыбнулась и, мне показалось, немного повеселела, — во всяком случае больше не говорила о смерти.
— Из тебя вырастет большой донжуан, — сказала она лукаво. — Давай искупаемся, пока не село солнце.
Она скинула платье и оказалась в нарядном купальнике. Я сразу догадался, что это немецкий купальник, потому что у русалки, которая вышита сбоку, было лицо как у женщины на трофейных открытках.