Грустный шут

Тоболкин Зот Корнилович

— Со мной? — Пикан изумился, отер слезы. Голова, гудевшая от боли, пухла. Пальцы оставляли на ней лысые борозды.

— Не тронь! — закричала Феша. — Все волосы выдерешь.

— Вот потеря, — пробормотал Пикан, сам изумившись дружному выпадению волос. — Жену, дочь потерял, о волосах ли печалиться?

— Без волос не баско. На Семена будешь похож.

— Ох, звездочка! До красы ли мне? Бобылем остался.

— А я-то, Ваня? Оставь у себя, женою стану. Сына, дочь тебе рожу! Мно-ого сыновей, дочерей много.

— Стар я для тебя, милая! Стар, изношен, —

осторожно тронув ее узкое плечо, покачал головой Пикан. Вот горе великое пришло, новое горе, но и радость тоже: из черного горя взошла радуга. И за окном тоже радуга. Может, то добрый небесный знак? Может, будет просвет в его беспросветной жизни? Крепок был, а чует — слабнет… Виснут плечи, спина гнется. Глаза без удивления на божий мир смотрят. Ему ж каждый день дивиться надобно. Удивлением освежает себя человек. Удивлением да любопытством. Вот женщинам Пикан удивлялся всегда. Допреж кроткой своей Потаповне. Жила тихо, вполголоса. И отошла тихо. А каких сыновей нарожала! Какую доченьку! «Дунюшку… Нет доченьки, не-ет!»

И — снова хлынули слезы.

— Не стар, Ваня! Нет, не стар! — горячо, быстро возражала Феша. Обычно говорила враздумочку, переводя на русский с родного, с татарского. Слова от этого получались значительные, увесистые, каждое имело свой цвет и запах. И что бы ни произносила татарочка, то было обдуманно и окончательно.

— Спешишь, заря моя утренняя! — Полюбил женщину Пикан, горячо полюбил, верно, да ведь годы с себя не сбросишь. Молода, красива. Ей ли со стариком судьбу свою связывать? — Может, получше меня найдешь.

— Не хочешь — навязываться не стану, — свела длинные брови Феша. — Но и жить без тебя не стану! — решительно заявила она. Потом, погладив себя по животу, тихо призналась: — И семя твое со мной сгинет…

— Ты что? Полная? — едва не задохнувшись от счастливого ужаса, хрипло допытывался Пикан. — От меня?

— От кого же еще? — оскорбленно вскинулась Феша, как лоза разогнулась, хлестнув упавшей косой Пикана. — Не от Семена же. Пустой он, чуж сердцу.

— Тогда оставайся. Но гляди, смугляночка, не пожалей! — еще раз упредил Пикан радостно вспыхнувшую Фешу.

— Не пожалею! Не пожале-ею! — душа Пикана в объятиях, сама задыхаясь, вскричала Феша. Пикан носил ее по избе, целуя, укачивая. Ступал осторожно, мягко, словно боялся разбудить.

Гнулись плахи под ним, вздрагивал голбец, щелкал клювом пристегнутый цепочкой орлан «Теперь, — думалось Пикану, — что меня может сломать? Теперь заново пройду через все муки Токо бы ее уберечь и дите нероженое. Спаси, господи, плод мой во чреве жены моей Феоктисьи, оставь на земле продолжение рода! Нет дочери, сыновья — не знаю — живы ли. Она зачала. Сохрани, господи! А мне пошли любое испытание — сдюжу!»

Феша уснула, а он все ходил и баюкал ее, забыв о времени, о беде, и не слышал, как вошел тихий архиерейский служка, стер завистливую ухмылку. Пикан оглянулся, отнес Фешу в горницу, поправив разметавшуюся темную прядь, вернулся в избу.

— Что надобно, монах?

— Владыка зовет тебя.

— Зачем?

— Зовет, —

не разъясняя, повторил чернец и, неслышно шепча молитву, вышел. «Грех творит с магометанкой! Стыд, стыд! Для чего он такой владыке?» А ряса тесна стала телу. Носил и не замечал, что тесна. Вырос, что ли? Так после тридцати зим человек не растет. Перед глазами монашка мельтешил огромный мужик, хмурый и всклокоченный. На руках у него тонкая, как былка, уснувшая женщина… «Грех, грех!» — крестился монашек. Но слова молитвы не успокаивали. Замороженная постом и молитвами душа просыпалась. Плоть тоже.

…Митя с Гусельниковыми готовил к отплытию дощаник. Барма и Замотохины люди искали Дашу и немого. А их, связанных, вели по лесу. Если бы были свободны руки, немой записал бы:

«Ноне стреляли шибко. Постреляли многих. А нас с теткой Дарьей забрали в плен. Куда влекут — не знаем…»

16

Дерзостен, многолик, пестр град сибирский. Русские, татары, хохлы, самоядь, немцы, калмыки, бухарцы, шведы, евреи, поляки — кого здесь только нет! Даже арап по улицам ходит, и никто ему не дивится. Вон у Подкопая, задрав рясу, поп с бродягой борется. Зеваки честно стоят в сторонке. Лишь Тюхин, напоивший борцов, подзуживает:

— За волосню его, Венко! За волосню, чтоб после чертям не за что было в геенну волочь. Эй, отче! И ты не дремли. Дай отроку подножку!

Пыхтят, топчутся. Народ сердится: долго верх никто не берет. Гаврила и сам нетерпеливо притопывает: бороться охота. Но руку его всяк знает, и потому охотников нет. Ехал купец, Яков Кобылин, загорелся:

— Давай поборемся!

Гаврила усмехнулся:

— У нас так не водится, Яков Григорьич! Сперва угощенье выставь. Вон святой отец всем по косушке поднес, потом супротивника вызвал.

— И я поднесу, — уколов хитрыми, с монгольским прищуром глазками, молвил Кобылин. Слова шелком стелются — хватка волчиная. Привезли мальчонкой сюда, купленным. Приглянулся калмычонок бывшему губернатору Гагарину, стал вольным. Теперь наипервейший богач. Владыка и губернатор на крылечке встречают калмыка. Уму и силе его оказывают уважение. А именитый купец нет-нет да и вспомнит удальство степное: то в стенку за свой околоток станет, то взберется на масленке по ледяному столбу.

— Эй! — подозвал он кабатчика. — Кати вина бочку!

Прикатили, дно выбили. Купец первый ковш поднес Гавриле. Потом и сам выпил. Пили, приглядывались друг к другу. Калмык из жил свит, кривоног, остойчив. Хоть и богач, а не расползся, как многие толстосумы. Купец тоже прикидывал, в чем слабина у противника. «Ну ништо, — решил Гаврила, — я его через голову, на рога поставлю».

— Зябко чо-то, — сказал с усмешкой. — Наливай ишо по ковшичку! Мне, чтоб духу набраться, надо полудюжину мерок.

— Пей. И я не отстану, — скидывая простой посадский кафтан, поддержал купец мастера. Знал, лукавый: перечить — себе же хуже сделаешь, до поры поддакивал, но пил вполсилы.