Губернатор. Повесть и рассказы
Шрифт:
VII
Счастливый, улыбающийся, надев пальто в рукава, сидел Петухин в саду на скамеечке и курил. Месяц, округлившись, поднялся еще выше и залил светом всё небо, землю, сад, которому так сладко дремалось в эту полную сил и возрождения ночь. Под землей делалась работа, радостная и срочная. Переливалась кровь и бурлила, юная, сильная. Протекала она в деревья, в цветы, в травы, — бесшумно, как по жилам, струилась вверх и рвалась наружу, к свету, к небу…
— Да, братец ты мой! — говорил Петухин, оглядывая
Чем глубже в ночь, тем становилось все холоднее. Было зябко в пальтишке на рыбьем меху, и Петухин, чтобы согреться, закурил, защищая спичку ладонями, набрал полой рот дыма и затем сразу, клубом, выпустил его с таким расчетом, чтобы согреть себе нос. Порою он начинал как-то особенно хитро смотреть перед собой, щурился, жмурил глаза: что-то плавало в его уме, и это что-то заслуживало насмешки, победной и торжествующей… Один из хищников жизни, хищников маленьких, но жестоких, не рассуждающих, выхватывающих из ее гущи самые сочные и яркие жертвы, терпел теперь кару, и он, Петухин, содействовал этой правде, сделал эту правду торжествующею. Теперь его бог смотрит с неба и простирает над ним благословляющую руку.
Бывало когда-то, что в такие же ночи, ясные и радостные, — только теплые, — бегала к нему в рощу Домна. Трава была высокая и прохладная, небо синее, соловьи не засыпали напролет до самого утра, а звезды, казалось, справляют веселый праздник. И сколько разговоров было за эти ночи, сколько дум! А когда он жил в Орле, в магазине готового платья Совокина с сыном, его любила черноглазая Шура. Та любила песню про Ваньку-ключника… Славная песня!
Петухин зажмурил глаза, потом сразу открыл их, тряхнул головой и замурлыкал тихим, высоким тенорком:
— «В саду ягода малина — во цвету-то вся была…»
Это поет запевала. Только кончит — подхватывает хор:
«А княгиня молодая с князем в тереме жила!»
Хор большой, как это бывает на народных гуляньях, одетый в барские костюмы, заложивший руки в боки, с залихватскими тенорами и с глубокой, как колодезь, октавой. И среди этих песенников — он, Петухин, тоже одетый боярином, молодой, задорный, черту не брат, с лихими усами: вылитый Ванька-ключник. Его кафтан новее всех, знает песню он лучше всех, тенор его особенно выделяется: публика, столпившаяся у эстрады, смотрит на него с восхищеньем и спрашивает, откуда этот молодец взялся. Басам не особенно нравится прохвост Ванька, соблазнивший молодую княгиню, и они очень неохотно поспешают с низов за головорезами-тенорами. У басов больше лежит душа к старому князю, у которого подвалы трещат от золота и заморского вина.
— «Он не даривал княгине ни парчи, ни кумачу», — снова, зажмурив глаза, воображает себя запевалой Петухин, и хор снова удивляется: — «А княгиня к нему льнула, как рубашка ко плечу».
Кончится, бывало, концертное отделение, начинается новый триумф
— Завязывай! — кричит распорядитель Матвей Матвеич, — Хорошенько узлы закручивай, чтобы свободы не было!
А кругом за веревкой люди, ждут, смеются… В палатке сидят судьи, и на красном столе воздвигается приз: будильник с надписью: «Победителю».
«Смейся, смейся! — думает Петухин. — А ты поди, пробежи! Тогда и засмейся».
Он серьезен, к искусству относится с уважением и почтением и думает, что здесь нечего зубоскалить.
Побежали, — падают, отстают… И только один впереди несется в мешке, как без мешка. Нужно уметь, нужно знать, как в тесноте переставлять ноги… Идут разговоры: «Кто это? А вы не знаете? Петухин! Портной Петухин! Одарил же бог! Браво, браво, господин Петухин! Ваше искусство — поразительное… Извольте по заслугам вашим приз получить: будильничек-с. Девять с полтиной в покупке заплачен… Рано будит и две музыкальные песни исполняет».
И сейчас же из толпы высовывается завистливая рожа:
— Портной! Возьми за приз синюю бумагу!
Много уже времени прошло, но и сейчас Петухин не может вспомнить этого без отвращения: за приз? За искусство? Синюю бумагу?
— Тут сотни не нужны, болван ты этакой, а ты с синей бумагой лезешь! — говорит Петухин гордо и презрительно, — Не видал я твоей синей бумаги! Удивил чем… Ты вот заслужи поди, добейся… А то — синяя бумага! Какие вы, братцы, несообразительные!
— Дураки! — и теперь говорит Петухин, открывает глаза и прислушивается: от Варвары-Великомученицы раздается, как вздох, удар колокола, нежного и серебристого…
— Одиннадцать! — с ужасом сосчитал он удары, — Сатана ты старая, анафема! Что же ты думаешь? Ведь вот-вот Гараська явиться должен! Ах ты черт голландский!
И Петухин побежал к дому, стукнул, не глядя, в окно. Никто не отозвался.
«Что за чертовщина?» — подумал он, стукнул погромче, заглянул. По комнате, наполовину освещенной месяцем, прошло что-то черное, высокое. Около него обвилось белое, нежное, — обвилось и расстаться не может…
— Ну, ну, — ворчит недовольно Петухин и, отвернувшись, снова стучит сурово и сердито: надо честь знать да утирать бороду. Ишь, разлимонились!
Хлопнула дверь. На пороге показался высокий, статный парень.
— Ну, Гаврюшенька, как дела-то? — ехидно спросил Петухин и сейчас же опять сделал серьезное лицо. — Прежней дорогой-то идти нельзя, — того и смотри, на хозяина моего напорешься, — а ты вот через сад жарь, а там огородами до самого переезда… Понимё? Ну, вот то-то и оно… Ну-с, айда…
Пошли. Петухин вдруг останавливается и спрашивает:
— Ну, а насчет будущего уговорились?
— Уговорились! — отвечает Гаврюшка.
— Где же? — не может сдержать любопытства Петухин.
— У Варвары…
— То-то, у Варвары… Ну, айда, айда… Живо… Смотри, угощенье не забудь…
Гаврюшка лезет в карман, достает деньги и сует их Петухину. Тот сердится:
— Болван! Что ты мне деньги-то даешь! Что я, сводня, что ли? Ради правды устраиваю я это… А ты деньги! Орясина! Пивом угостишь… И знаешь еще что? Две порции осетровой солянки… Ей-богу! Идет?
— Идет! Идет! — радостно отвечает Гаврюшка и перелезает через забор.