Губернатор. Повесть и рассказы
Шрифт:
— Снег? — говорила она. — Смотрите, в самом деле: все белое… Знаете что? Я сейчас к вам выйду, и мы пойдем гулять. Согласны?
— Согласен! Конечно, согласен!
И за опустившейся шторой снова заколыхалась черная, беспокойная тень.
Жду. Стою на тротуаре. Кругом все тихо, никого нет. Ночь. Только в противоположном огромном доме светится несколько окон в третьем этаже. Мне видны белые потолки и маленькие, с тремя лампочками, люстры… Весь дом спит и знать не хочет, что с прозрачного хрусталя неба сыплется первый душистый сухой снег…
На освещенной шторе то и дело пробегает ее суетливая тень… Спешит, одевается… А вот рядом и мое окно, — темное и унылое,
— Вы здесь?
— Здесь!
И мы, почему-то торопливо, идем мимо сонных домов, дворников, извозчиков… Вот река, которая еще блестит в далекой рамке немигающих огней… У разводящегося моста снуют буксиры… На мосту сторожа накручивают на столбы канаты. Какой-то господин, в котелке и с барашковым воротником, бегает по краю моста и кричит:
— Спите все, чертовы дети! Вот градоначальник примажет вас по десятке, — тогда узнаете камаринского мужика! Стервы проклятые! Уж десять минут четвертого! А? Ну, как это вам понравится?
Около моста стоят, глядя в воду зелеными и красными глазами, большие пароходы… Видны силуэты людей…
— Знаете что? Пойдемте к крепости! — шепчет мне Маруся. — Пойдем? Я люблю смотреть на нее… Она так хороша бывает в эту пору…
Мы идем на Биржевой мост. На фоне темного синего неба изящными и легко уходящими ввысь контурами обрисовывается крепость. У темных, похожих на монастырские ворот горит фонарь, плохо разгоняя вокруг себя тьму. Маруся облокачивается на перила моста и не спускает глаз с этого огонька…
…Было темно, и Дарьюшка, отворившая нам двери, долго не могла снова наложить крючок, — ворчала и говорила, что есть разные люди: которые спящие, а которые тротуары по ночам обивающие.
Я пришел к себе в комнату и, не снимая пальто, усталый, разбитый, сел в кресло… Тишина…. Только Маруся осторожно ходит в своей комнате. Она тоже устала. Эх, — вырваться поскорее бы из этого окаянного города! Теперь бы хорошо очутиться у себя, на Волге, — в своем доме, в своей комнате… И я ясно представил себе нашу Кирилловскую улицу, большие, немного холодные комнаты, кабинет отца, книжные шкафы, бюст Гоголя… Брат Петька теперь каждый день бегает на реку смотреть: не замерзла ли, — и молит бога, чтобы он скорее лед пустил… У Петьки великолепные коньки с винтами: выменял их он на пару лучших своих черно-рябых голубей и утверждал, что все-таки обманул дурака на четыре кулака: коньки дороже…
— У вас спички есть, Иволгин? — негромко слышится из-за стены.
— Есть! — таким же тоном отвечаю я.
— Дайте…
На цыпочках я иду в ее комнату…
Вы где? — спрашиваю, боясь наткнуться на что-нибудь…
— Вот…
Зажигаю спичку. Среди мгновенно ожившей комнаты она стоит, не раздеваясь: в кофте и платке. У меня дрожит рука, и спичка гаснет. Опять темнота, но я знаю теперь направление и иду прямо к ней…
— Нате!
Она протягивает руку, и я чувствую ее, — эти милые знакомые пальцы. Теперь они холодны, — я держу их, хочу согреть… И говорю — не знаю зачем:
— Мои милые знакомые пальцы… Мои дорогие знакомые пальцы…
И целую их… Я знаю, что она сейчас прогонит меня, и — помимо моей воли — срываются все-таки с языка слова:
— Ты знаешь, что значит: «снег идет?» Это значит: «люблю тебя…» Понимаешь? Люблю тебя. Люблю…
И слезы, черт знает откуда появившиеся, капают на эти
Она тихо ответила:
— А я хочу счастья, — счастья… Понимаешь? Простого, маленького, но только моего личного счастья… Хочу, понимаешь? Глупый! Ты ревновал… Милый! Снег идет!
Она приподняла край шторы и еще раз повторила:
— Идет снег! Милый снег!..
IX
Сегодня я еще спал, как Маруся постучала ко мне в стену:
— Ты спишь?
— Нет, не сплю, — отвечаю я, — так лежу, мечтаю.
Вот уже две недели, как мы живем по-новому. Я иногда рассказываю ей о своих муках ревности, о вечере в трактире, о разговорах с Дарьюшкой. Мы подолгу сидим и мечтаем о свадьбе, о том, как проживем это лето у меня на Волге, как в июле съездим в Нижний, посмотреть ярмарку, потом спустимся до Астрахани. И будем потом на пароходе изолироваться от всяких знакомых… Нарочно выберем светлые лунные ночи и будем одни, — совершенно одни! Какие красивые и содержательные дни можно пережить…
Так мы мечтаем, сидя у огня… И теперь я уже свободно целую и эти волосы, и эти дорогие глаза, — и то прошедшее время, полное нелепых душевных переживаний, кажется мне скучным и досадным…
— Я ухожу! — говорит она. — Прощай…
Я не спрашиваю: куда? Какое мне дело! Везде, куда она ни пойдет, будет с ней моя любовь, которая охранит ее…
— Надолго?
— Не знаю, — может, к вечеру вернусь…
Голос ее неспокоен, — нервно дрожит. Вероятно, получила письмо. Есть какие-то у нее письма, которые волнуют ее… И после них блестят глаза Маруси как-то особенно: тревожно, боязливо, точно она ждет кого-то… И тогда она бывает особенно ласкова со мной, особенно тепла, — и любовь ее кажется мне безграничной.
— Ты, может, зайдешь ко мне на минуту? — говорю я, чувствуя, что сейчас нужно быть с ней, разогнать какую-то тучку, о которой я все собираюсь и никак не могу поговорить…
— Хорошо. Зайду.
Входит одетая в теплую кофточку с барашковым воротником, в барашковой маленькой шапочке… Волосы из-под шапочки чуть выбились и золотистыми нитями протянулись к уху через угол лба. Действительно, она и внешне возбуждена, глаза ее блестят, — блестят, как не умеют обыкновенно блестеть синие, нежные глаза… В эти глаза ушла ее душа, чуткая, теперь почему-то встревоженная. Вот она сидит у меня, на краю моей постели, — сидит моя жена, — та самая, для которой я родился на свет и которая родилась для меня. С ней я проживу всю мою жизнь. Ничего на свете нет для меня ближе… Для нее я открою самые далекие, самые заповедные уголки моей души. И теперь, и в сорок лет, и сходя в могилу, я буду целовать эти синие, нежные глаза, — кусочки теплого, весеннего расцветающего неба… Она сидит около меня, как около мужа. С нежностью смотрит на меня весеннее небо. Она так близка ко мне, так близка… Ведь вот же я протягиваю к ней руки, я наклоняю ее к себе, я целую ее глаза, ее губы, ее свежие упругие щеки, — ее шапочка сползает набок, и она смеется, — смеется как-то особенно, странно и говорит:
— Ну, слушай, как тебе не стыдно так трепать меня…
Ведь так же это все близко, а вот… блестят ее глаза, как никогда не умеют блестеть синие, нежные глаза; смеется она нервно, возбужденно, как бы стараясь забыть черную мысль, стоящую сзади нее, — и что я знаю, почему это? Почему я не могу сам, своими глазами взглянуть в ее душу? Почему я так близок и так далек, так бесконечно, безгранично далек? Вот я спрашиваю у нее:
— Ты сегодня особенная, Маруся… Возбуждена, нервничаешь…
Она отвечает: