Губернатор. Повесть и рассказы
Шрифт:
— Удивительно! — иронически отвечал первый голос. — Какое открытие важное сделали! Чаек, сахарок… Дворник! Корзину вон ту из-под кровати выволоки! Да осторожнее, остолоп! Потому там такое может быть…
— Ваше вышескородие! — залепетал чей-то голос. — Я боюсь, ей-богу, боюсь… Ваше вышескородие! Пусть лучше человек, который опытный…
— Ермолов! Вытащи корзину!
— Вы говорите, Евграф Иванович, открытие, чаек-то… А вот посмотрите: чаек-то пьют, а иконы не видать… Пожалуйста, уж вы, Ермолов, поосторожнее!
— Ермолов!
— Я так полагаю, Евграф Иванович, что удачный выстрел этой женщины вовсе не результат умения… Просто случайность. До поступления на полицейскую службу я служил в тридцать восьмом пехотном полку, и у на!с…
— Слышали батюшка, слышали! Служили вы в тридцать восьмом полку и продолжали бы служить, спокойней было бы… А то понесло вас в полицию… Найдется вот такая стерва и отправит вас без очереди к Аврааму, Исааку и Иакову… Слушай, ты, борода! А рядом кто живет? Дворник! Тебя я спрашиваю или нет?
— Рядом-с?
— Да, рядом-с.
— Студент-с Иволгин…
— Ага!.. А ну-ка, госпожа хозяйка, пожалуйте сюда, на сцену!..
— Да я что же? — залепетала Анна Сергеевна. — Я же здесь при чем?
— Да вы, почтенная мадам, не дрожите… Вас мы вешать не собираемся, обиды вам причинить не причиним, — повесьте, значит, ваше сердце на гвоздь терпения и благоволите отвечать на мои вопросы, — вот вся ваша задача… Итак, — девица эта, здесь жившая и Марьей Константиновной себя именовавшая, вела знакомство со студентом Иволгиным?
— Вела-с…
— Вела-с… Ну, тэк-с… Осторожно, Ермолов… Отмычкой попробуй… Ну вот… Ты, борода! Тебе я говорю или нет? Паспорт его, этого самого студента, явлен?
— Обиждать изволите, ваше высокородие! У нас насчет этого насекомая муха и та, скажем, не пролетит. Мы завсегда, со всем усердием то есть… А особливо насчет студентов и продчее…
— То-то «и продчее»! Уследил вот здорово! Поменьше бороду свою расчесывал бы, — а то ишь веером-то распустил… Как генерал какой! Нажрал морду-то! «И продчее!» Всыпать бы тебе горячих штук с полсотни, тогда узнал бы: «и продчее…» Мордоплюи! Арестанты!.. Тише, Ермолов! Болван! Тысячу раз тебе говорить, что ли?
XI
Теперь вот я уже могу писать, — а в первый раз проснулся, огляделся… Какая-то незнакомая комната, — нет, очень знакомая… Знакомые окна в три стекла или незнакомые? Знакомые! Так и льет в них солнце! Знакомый потолок, — вон, на карнизе трещина…
— Дома я, что ли, или еще сплю?
— Дома, дома, мой родной! Количка! Милый! Ненаглядный! Наконец-то! Дома ты, дома! Ведь это же я, твоя мама! Неужели ты опять меня не узнаешь? Я! Твоя мама!
Вижу: смотрит на меня родное, —
— Я дома? — спрашиваю. — И это моя комната? И там — Волга? Почему же кровать в этот угол перенесли? А где же мой стол?
— Стол вон стоит, а кровать здесь нужно было поставить…
— А это Петька?
— Он, он… Петя! Подойди поближе.
Петька идет как-то боком, глядит странно, немножко исподлобья… Он очень вырос, острижен машинкой.
— Здоров, Петр Андреевич! Чего ж это ты на коньках-то не катаешься?
Петька отвечает басом:
— Я всю зиму катался… А теперь уж и лёду нету… Пароходы пошли…
— Так что, весна уже, значит?
— Хо-хо! — И Петька становится самоувереннее и важнее. — Ну конечно весна… Кто ж теперь на коньках катается? Теперь все карасей ловят! Пароходы уже из Нижнего побежали! — И Петька вдруг потупился и сообщил скромным тоном. — А я вчера по-русски, по письменному, тройку с плюсом получил.
— А папа где же?
— Папа на службе… Он тут за тобой целые ночи просиживал…
— Так, значит, я был болен?..
— Был, немножко…
— Так, так…
Хотел приподняться и посмотреть на Волгу, которая теперь тихо, вероятно, сверкает на солнце, — и не мог. Что-то тяжелое толкало меня обратно на подушку… И потом, когда мама начала кормить меня, как ребенка, супом, я хотел сам продолжать эту операцию, но ложка была стопудовая!
А потом, когда солнце освещало мамину голову, — я вспомнил что-то далекое, когда-то бывшее… Конечно, теперь ее уже нет, — но ведь это пустяки: пусть ее нет, но ведь есть же на свете сумерки… Она так и обещала: в сумерки. И всегда приходит ко мне в сумерки… Каждый день…
И я говорю:
— Мама! Как долго здесь тянется день!..
Она отвечает:
— Теперь, милый, уж апрель на дворе… День-то прибавился… Большой стал…
Сумерки придут еще не скоро…
— Придут, — бог даст…
…Никого нет. Всех попросил выйти из комнаты. Никто ничего не знает. И я тихо говорю:
— Маруся!
И откуда-то, вон из того темного угла, слышится:
— А?
— Иди! — шепчу я, — Никого нет. Мама ушла…
— Сейчас, милый… — отвечает она, — сейчас…
И вот я жду, закрыв глаза, жду, жду… Кто-то тихо касается моей руки… Смотрю — она. Сидит, как тогда, у меня на постели, в той же кофточке с барашковым воротником, и так же прядь золотистых волос протянулась через лоб к уху… Но глаза у нее не тревожные, а спокойные, святые…
— Ты, ты, ты! — шепчу я, — Снова ты! Дорогая! Мое солнце, моя жизнь! Моя единственная, светлейшая радость… Ты меня любишь? Да? По-прежнему?
Она закрывает глаза рукою, будто что-то созерцает или вспоминает, и шепчет: