Гуд бай, стервоза!
Шрифт:
— Подождите-ка, — сказал я, — это что, мой дом?
— Это запись двухмесячной давности.
Морозов еще пощелкал по клавиатуре; на экране появилось изображение второго этажа нашего дома, вид сверху. Я увидел кучу грязного белья за дверью своей спальни. Дверь открылась, из нее вышел я сам, порылся в белье и выудил трусы и пару носков, затем понюхал их и надел.
— Почему вы установили камеры в моем доме?
Морозов поморгал.
— Ты сам заплатил мне.
— Я?
— Ты же киллер, или я что-то не так понял?
— А, ну да.
Я видел на мониторе, как я сам подхожу
— Завораживающее зрелище, — сказал Морозов. — Киллер с прыщами.
— Послушайте… у вас есть информация о двух оставшихся мишенях или нет?
Он набрал еще несколько команд на клавиатуре. Изображение моего дома исчезло; вместо него появились колонки с текстом. Он пролистал их, потом нажал на клавишу — и секунду спустя два листка бумаги вылезли из принтера, который стоял на полу, прямо у его ног.
— Спасибо.
Я потянулся за листками, но он схватил меня за запястье.
— А это что такое?
Я посмотрел вниз на свою руку, на то, что так привлекло внимание Морозова. Это была печать «НЕСОВЕРШЕННОЛЕТНИЙ».
— Это часть моего прикрытия, — сказал я. — Это было…
Он не отпускал мою руку.
— Как звали первую мишень?
— Вы что, проверять меня вздумали?
— Вот именно. — Теперь он ухмылялся прямо мне в лицо. Он был так близко, что я мог бы унюхать, чем пахнут его глазные яблоки. — Я решил, что очень даже хочу проверить тебя. Итак, человек, которого ты убил сегодня в клубе «40/40», как его звали?
Прежде чем я смог ответить, он прижал мою руку к столу своей лапищей, а в другой его руке сверкнул нож. Он посмотрел на мои пальцы:
— А теперь отвечай, сколько раз ты мне солгал?
Я судорожно облизнул губы:
— Послушайте…
— Четыре раза? Пять? — Он покивал. — Думаю, как минимум пять раз. Но это была небольшая ложь, так что начнем с мизинчика.
22
Каковы обязательства образованного человека?
Йельский университет
Вопль, донесшийся с противоположной стороны помещения, был вообще ни на что не похож; я никогда не слышал ничего подобного. Наверное, потому, что на самом деле в один звук слились рык и крик — звериный и человеческий. Когда Морозов услышал это, он бросил нож и одновременно с этим отпустил мою руку. Затем вскочил на ноги, задев локтем и опрокинув бутылку. Водка залила клавиатуру компьютера и полилась вниз по проводам.
Я обернулся. Прямо на меня несся мужик с огромной кровавой раной на предплечии. Рана была такой глубокой, что был виден плечевой сустав. Следом за ним тоже бежали люди; они разбегались во всех направлениях. Послышался звук ломающейся мебели. Лампа от Тиффани раскачивалась из стороны в сторону с глухим скрипом.
И тут я увидел медведя.
Он выбрался из ямы и несся по комнате, волоча за собой цепи и круша все — и мебель, и людей — на своем пути. Казалось, никто не может найти выход.
Медведь поднялся; он был весь в крови, его рык перекрыл все звуки. На другом конце комнаты какой-то мужик вылез из-под стойки бара и направил на медведя ружье. Послышалась стрельба. Над моей головой в стене появилась полоска от пуль, не попавших в цель. Медведь развернулся и атаковал; я услышал, как посыпалось стекло.
И тогда я со всех ног бросился к двери.
— Ты мертва, — сказал я.
Гоби не отвечала. Мы сидели в баре на Ван Брант-стрит в шести кварталах от красного кирпичного здания. Была половина второго ночи, но бар был все еще полон. Люди разных возрастов, кто в городских нарядах, кто в камуфляже, кто в брюках с заниженной талией, а кто в одежде портовых грузчиков. Среди них было несколько манхэттенцев с потерянным видом. Все сидели на диванчиках и на стульях за столами в дальней части зала. Казалось, никто не обращал внимания на парня в смокинге и темноволосую девушку в вечернем платье, сидящих за угловым столиком, на котором стояла и тихо мерцала красная свеча.
— Ты слышала, что я только что сказал? — спросил я.
— Молчи.
Гоби расправила на столе листы бумаги, заляпанные кровью, которые я принес от Морозова, и принялась сосредоточенно изучать, что на них написано.
— Морозов сказал, что ты умерла три года назад. Сказал, что кто-то перерезал тебе горло. Вот почему тот старик наложил в штаны, когда ты сказала ему, как тебя зовут. Так? Для него ты была привидением.
— Говори тише.
— Что вообще происходит?
Гоби глубоко вздохнула и, оторвавшись от бумаг, посмотрела на меня.
— Да какое это имеет значение?
— Что-что?
— Все, что тебе нужно, это пережить сегодняшнюю ночь. Избавиться от меня и больше никогда меня не видеть. Какое тебе дело, кто я такая на самом деле?
— Да я… — Я понятия не имел, что сказать.
— Поверь мне, Перри, чем меньше ты будешь знать обо мне, тем лучше.
— Ага, — заметил я. — Раньше я тоже так думал. Но теперь все представляется мне несколько иначе, и я считаю, что знание — это сила.
— Что ж, ты ошибаешься.
— А что на самом деле случилось с Гобией Закзаускас?
— Ты на нее смотришь.
— Я не верю в привидения, — сказал я, пораженный тем, сколько сил мне потребовалось, чтобы произнести это. Даже после всего, через что мы прошли, я отчасти был готов к тому, что она сделает вид, будто я — сумасшедший, или даже рассмеется мне в лицо.
Но она не сделала ни того ни другого. Вместо этого она потянулась через стол, взяла меня за руку и приложила мою ладонь к своей шее, прямо к шраму, так что я даже почувствовал ее пульс. Кожа ее была нежной и теплой, почти горячей. Я чувствовал, как кровь бежит у нее по венам, и чувствовал ее взгляд — глаза в глаза. Она смотрела на меня так, словно видела во мне то, что я сам не видел и не увижу еще очень долго.