Хамелеонша

Медная Варя

В учителе вызывало омерзение все: начиная с залысин и хрящеватого вечно влажного носа и кончая тяжелым луковым духом. К последнему частенько примешивался кислый винный. Проигравшись в кости, он приходил злее обычного и бил сильнее.

Людо никогда не таился. Огрызался в открытую, в ответ на брань не лез за словом в карман, швырял в мэтра грамматикой. А однажды, когда тот задремал, залил чернилами пухлую стопку пергаментных листов — каждый в отдельности — которую учитель неизменно приносил с собой на занятия и заполнял прилежными строчками, пока мы с Людо корпели над очередным заданием.

Под

пафосным заголовком прятался «труд всей жизни». Бессмысленный и безнадежно скучный набор букв, пустая трата пергамента. Каждое предложение было составлено так, чтобы поразить словоблудием и скрыть смысл. Никто и никогда в здравом уме не стал бы это читать.

Идея принадлежала мне, но брат взял всю вину на себя. До того дня мы не думали, что он может всерьез нам навредить…

Мэтр орал и бранился так, что поморщился даже отец. Ничто, ничто в целом мире и за его пределами не способно восполнить его утрату! И не существует наказания, соразмерного совершенному преступлению. Таких мелких ублюдков, как Людо, нужно рвать клещами, лить в глотку кипящий свинец и заставлять лизать раскаленные котлы у Ваалу! Ничего из этого отец не разрешил. Только велел высечь брата розгами.

Пороли Людо на конюшне. Хотели поручить это груму, но мэтр Фурье взял расправу в свои руки.

Я спряталась у входа.

— Снимай рубаху.

Прошуршала ткань.

— Обопрись о козлы. — И после паузы: — А теперь проси прощения, дабы Праматерь смягчила мою руку.

— Обойдешься, шлюхин сын! Чтоб тебе сдохнуть на гноище! Так пори.

В ответ разразилась брань на родном мэтру Фурье кэльском. Этим словам он нас не учил.

Я считала удары. Самым страшным был первый. Его ожидание. Сперва тишина, густая и звенящая, даже возня в стойлах прекратилась, потом резкий свист, и удар о голую спину. Испуганное конское ржание, и снова тишина… Я вздрогнула всем телом, словно ударили меня. Свист, удар, тишина. Свист, удар, тишина. Они повторялись жуткой извращенной музыкой.

Перед глазами все расплывалось, меня мутило, и душили слезы. При каждом ударе я изо всех сил щипала себя за предплечье, чтобы разделить с Людо боль. Может, разделенная, она легче переносится?

После первого десятка удары стали громче, ожесточеннее.

Людо ни разу не вскрикнул, вообще не издал ни звука. Зато мэтр Фурье пыхтел, как загнанный кабан. Двадцать ударов спустя учитель практически выбежал из конюшни, красный и взмыленный. Свалившаяся биретта [7] открывала блестящую от пота лысину. Он на миг остановился, задрав голову к небу и прикрыв глаза, шумно выдохнул, отшвырнул розги и направился к замку широким шагом. Длинные полы одежд развевались, как крылья у летучей мыши.

7

Традиционный головной убор студентов, ученых, людей искусства в Средние века

Я

скользнула внутрь и поморгала, чтобы привыкнуть к полутьме. Брат сидел возле стены, дрожа и спрятав голову между коленей.

— Людо, — тихонько позвала я, опускаясь рядом.

Он вскинул воспаленные глаза — воспаленные не от слез, от бешенства. Из прокушенной губы сочилась кровь. Взмокшие черные пряди прилипли ко лбу.

— Очень больно?

— Уйди, — глухо сказал он, отворачиваясь.

Я тронула его за руку.

— Покажи…

Брат дернул плечом и, морщась, повернулся. Я закусила кулак, чтоб не заорать: каждый дюйм спины пропахали багровые рубцы.

Всхлипнув и не зная, что ещё сказать, приспустила платье, демонстрируя распухшее от щипков предплечье:

— Смотри, мне тоже больно…

Людо только фыркнул.

Тогда я огляделась, вскочила и подобрала из кучи в углу старую ржавую подкову.

— Мне тоже больно, — повторила я, уперла растопыренную пятерню в землю и со всей силы саданула тяжелой железкой.

Наверное, потеряла сознание, потому что не помню, чтобы кричала, а очнулась уже возле стены. Голова покоится у Людо на плече.

— Дура, — сказал он, поглаживая меня по волосам.

Я с трудом подняла руку, ставшую тяжелее чугунной чушки, и уставилась на раскоряченные пальцы. Долго завороженно разглядывала кисть, пока она раздувалась и наливалась синевой. Боли почти не чувствовала: конечность онемела до самого плеча.

— Надеюсь, твоё пожелание сбудется, — прошептала я, вытирая здоровой рукой испарину со лба брата.

— Какое?

— Пусть мэтр Фурье сдохнет на гноище.

Его губы тронула странная улыбка.

К тому времени, когда нас нашли, мои пальцы успели почернеть, а его раны загрязниться. Я плохо помню, что было потом. Помню, что умирала от жажды. А ещё вырывалась, кусалась и визжала, чтобы они не смели пороть Людо.

Три следующих дня провалялась в горячке, приходя в себя и снова проваливаясь в багровый туман, где свистели розги, и кто-то с хрустом выворачивал мои пальцы. Время от времени мне с силой разжимали зубы, вталкивая вместе с ложкой горькое, как желчь, лекарство. Я часто металась, звала брата и не верила кормилице, уверявшей, что с ним все в порядке. Успокоилась, лишь когда она тайком провела его в мою комнату. После его ухода на покрывале остался апельсин с ужина.

Рука заживала месяц. Указательный палец так и не сросся правильно, остался кривоватым и плохо слушается, так что почерк с тех пор почти не уступает дерганным закорючкам Людо. Мэтра Фурье я больше никогда не видела. Через неделю после порки, задолго до того, как я вышла из комнаты, его зарезали, ночью, по дороге из кабака.