Хамза
Шрифт:
Завки вдруг увидел, как лицо Хамзы начало покрываться красными пятнами. Он взял Хамзу под руку, как бы говоря ему: успокойся, успокойся...
Но Хамза весь уже был во власти своего нового настроения.
– И вы хотите, чтобы так было всегда?
– впился Хамза своими ставшими острыми как иголки зрачками в лицо Каримбая.
– И с такими идеями вы собираетесь издавать серьёзную газету?.. Вот вам уровень просвещения, господин Медынский! Деньги, деньги, только деньги, и ничего больше!.. Но вы, Каримбай, конечно, никогда не осмелитесь написать об этом в своей
– А кому это интересно знать?
– нахмурился Каримбай.
– Большинству нашего народа!..
– взорвался Хамза.
– Тем, кого вы считаете людьми низкого происхождения!!
– Но они не будут читать мою газету! Они неграмотны!
– Сейчас не будут, сейчас неграмотны, но уже близок день, когда они избавятся от своей темноты...
– Не знаю, чему уж вы там учите детей в своей школе, - воинственно надулся Каримбай, - но ни один уважающий себя мусульманин не отдаст своего ребёнка вам на обучение...
– Вы-то, конечно, не отдадите!
– А зачем? Я человек богатый. Мои дети учатся в других школах. Им нечего делать среди детей босяков и нищих!
Хамза побледнел. Лицо его заострилось. Ненависть душила.
Он сдерживался из последних сил.
– Да, двери моей школы и моей души всегда будут открыты только для детей бедняков, потому что им нет места там, где учатся ваши дети!
– Он обернулся к Медынскому.
– Вы напрасно меня пригласили сюда, ваше превосходительство... Мне нечего здесь делать. Я рабочий! Я работаю на заводе, а не торгую хлопком, газетами, мыслями, людьми! У всех ваших гостей один бог - нажива! Я же верую в других богов - в правду, в справедливость, в честность, в народ! И поэтому мне нечего здесь делать... Извините за резкий тон.
И, круто повернувшись, Хамим пошёл к выходу.
Завки поспешил за ним. Теперь это был его ученик - тот самый поэт Хамза, через сердце которого проходили все беды, вся боль мира.
4
Садыкджан-байвачча после неудачи на улаке снова впал в тяжёлый запой. Но теперь он пил не дома, а ездил из ресторана в ресторан, занимал отдельные номера, заказывал ящиками шампанское, шумел, бушевал, бил посуду, плакал, забывался хмельным сном, чтобы утром всё повторялось сначала.
Байвачча боялся оставаться один - он ни на шаг не отпускал от себя Алчинбека. Что-то сломалось в его натуре после смерти Зубейды, какая-то глубокая трещина расколола мозг и волю.
Мозг стал тупым, воля - дряблой. Байвачче ничего не хотелось.
У него было только одно желание - пить, пить как можно больше, заливать водопадом алкоголя непрерывно нарастающий в голове огненный, звериный вой, душить спиртным возникающую каждую минуту в душе истерику.
Садыкджан никого не мог видеть. Сошедшая с ума Шахзода была удалена из города. Под присмотром старших жён и специально выписанного из Ташкента врача она сидела в далёком деревенском поместье.
Где-то ещё жила Зульфизар, но где? Байвачча не мог вспомнить. Её прятали в одном из пригородов Коканда
Эргаш и Кара-Каплан всё время разъезжали из Коканда в далёкое деревенское поместье и обратно, буквально разрываясь от своих новых обязанностей. Пили оба, несмотря на высокую миссию телохранителей садыкджановских жён, возложенную на них вместе с предоставлением большой финансовой свободы, тоже вмёртвую.
Смерть Зубейды надломила байваччу, он всё забросил, дела шли вкривь и вкось, и только усилиями Алчинбека удавалось сохранить относительный порядок на заводе и в конторе.
Правда, иногда на Садыкджана нападало просветление, и он, опухший, разбитый, с чугунной головой, мающийся от похмелья, с отвращением читал и подписывал деловые бумаги и снова погружался в застойное пьяное небытие.
В ресторане было многолюдно. Все столики были заняты.
Байвачча и Алчинбек сидели в углу. Напротив них пыхтел сигарой старый партнёр Садыкджана, известный английский торговец хлопком мистер Уиллкинс.
– Я прошу снять с каждого пуда ещё пятьдесят копеек, - сказал англичанин.
Алчинбек перевёл.
– Гривенник, - мрачно сказал байвачча.
– Ноу, ноу!
– замахал руками мистер Уиллкинс.
– Это немилосердно!
– Налей, - приказал Садыкджан Алчинбеку.
Чокнулись. Выпили.
– Пятнадцать копеек, - буркнул байвачча.
– Сорок пять, - выпустил англичанин облако дыма.
– Двадцать.
– Сорок.
– Двадцать пять и ни копейки меньше! И выпьем за хлопок, который был моим, а стал твоим.
– Я уезжаю, - насупился мистер Уиллкинс.
– Уезжай!
– стукнул байвачча кулаком по столу.
– Русские купят!
– Я не понимаю, - лицо английского купца выражало обиду, - почему мы не можем договориться? Столько лет мы честно вели деловые отношения... Что случилось?
Алчинбек перевёл.
– Удержите мою цену, - шепнул ему Уиллкинс, - и будете иметь от меля презент. Тысячу фунтов.
– Вы чего там шепчетесь?
– подозрительно наклонился вперёд Садыкджан.
– Обмануть меня хотите? Не выйдет... Официант, шампанского!
– Мой хозяин пережил сильную душевную травму, - ответил англичанину Алчинбек.
– Войдите в его положение... Я беру пятьсот фунтов, а вы соглашайтесь на тридцать копеек. Больше он не уступит.
Мистер Уиллкинс взял карандаш и быстро произвёл подсчёт.
– Хорошо, я согласен на тридцать копеек. Но вы получаете не пятьсот, а четыреста фунтов.
– Почему же четыреста?
– возмутился Алчинбек.
– Я и так сбросил вам из своей доли ровно половину.
– Четыреста пятьдесят, - горячо заговорил Уиллкинс, - и я подарю вам фамильный портсигар моего дедушки, который был с ним во время Трафальгарской битвы, когда великий Нельсон утопил весь флот Наполеона!