Ханидо и Халерха
Шрифт:
— Бомбу швырнули… ну, пороху много… Был такой безбожник Ульянов. З-заговорщик! Петлю з-за это на шею ему надели. Повесили. Ну, стал быть, вот: нынче его родной брат… Только вот что, Афоня: узнаю, передал кому разговор — дружбе конец.
— Что? Брат?.. — не отозвался на предупреждение Куриль. — Ой, Пантелей Пантелеич, ты у меня ум из головы вынешь… И этот тоже хочет убить… Николая Романова?
— Не-ет, — протянул Друскин. — Это что — убить! Ты, Афанасий, только смотри: языком ни-ни… Потому что я тебе говорю одному… Этот другой Ульянов… Ну вот ты, скажем,
— Да-да, и на бога, — подтвердил со вздохом Синявин.
— Как он так может?
— Как!.. Рассказывать долго. Э-э, Афоня, ты из другого мира… Книжки смутьянские пишет. Всякую голытьбу к бунту зовет. Голытьбы-то много — вот он и надеется… А ты говоришь — шаманы… К дележу чужого добра призывает. И друзей у него — черт-те сколько, прости меня, бог. — Друскин переставил ближе к Курилю свою мягкую табуретку. — По секрету тебе скажу: этих самых… дружков-то его… сюда, ко мне присылают. Кто мне! Понимаешь, кто такой среднеколымский исправник? У-у… У меня особая власть. И у меня везде должен порядок быть… А ты там, Афанасий, гляди, чтобы ссыльные в стойбищах не появлялись. Если что — сразу мне сообщай. И чтоб книг никто никаких не читал. Не нужны книги тундре. Сказители есть — и хватит. Они у вас о добре и зле хорошо придумывают…
Качая головой, выказывая удивление или поддакивая Друскину, Куриль в действительности воспринимал эту вторую половину правды без потрясения. Он кое-что знал и сам, кое о чем догадывался, кое-что давно обдумал. Его лишь поражало, что все это куда серьезнее, чем он считал.
— Однако, я вижу, что у Николая Романова много врагов, — тихо проговорил он.
— То-то оно и есть, — согласился исправник. — Это тебе не с шаманкой воевать: разбил бубен — она и копыта врозь.
Разбил бубен… Друскин не заметил, что сказал очень обидные для Куриля слова. Куриль же ничем не выдал стегнувшей его обиды, но вгорячах ответил тем же:
— Выходит, земля под ногами горит?
— Почему горит? — вспыхнул Друскин, однако опомнился: — Задымилась чуть-чуть… Между прочим, огонь тушат огнем… Да вот — слышь, отец Леонид, у нас-то на днях… библиотеку Гуковского кто-то поджег. Дочиста книжечки все сгорели. Люди-то не дают потачки смутьянам!
Напряженный разговор неожиданно оборвался для Куриля: на стене что-то щелкнуло и захрипело. Глянув в ту сторону, Куриль, как ребенок, чуть не вскрикнул от изумления. Он давно заметил на стене домик из бревен, под которым с дробным стуком и почему-то без остановки моталась медная бляха.
Сейчас под кровлей домика откинулась дверца и из нее выскочила, но не улетела птичка. "Кху-кху, кху-кху…" — кланяясь, на всю комнату кричала она. "Живая? Нет?" — оторопело думал Куриль. Птичка прокричала двенадцать раз, юркнула в дом и ловко захлопнула за собой дверцу. Боясь быть
— К счастью кричит? Не к беде?
Хозяин-поп, сидевший в глубокой задумчивости, оживился и, улыбаясь, ответил:
— Да нет. По этой птице гадают в наших лесах: сколько раз покричит, столько, стал быть, годов и жить человеку.
— А сколько мне жить? — серьезно спросил Куриль.
— Но ты ж не загадывал, — сдерживая насмешку, ответил Синявин. — Двенадцать — мало тебе? Шучу: она деревянная.
— Знаю. Я шутю тоже… Пантелей, ты сказал — библиотека. Чтой-то такое?
— Книги, склад книг. От которых смута идет… А сильней книг, сильней огня знаешь что? Дружба. Дружба тех, у кого власть и деньги… и олени. — Исправник вдруг ожесточился: — Ваши богачи беды не чуют. А вдруг военная неудача? Они не понимают, что если бунтари из Питера или с приисков разграбят богачей русских и придут сюда, то им они просто пинков под зад надают. Что, у вас есть солдаты? Казаки? Пушки у вас есть? Да у вас даже тайных наемников нет…
Друскин быстро постучал пальцами по краю тарелки и спросил Куриля:
— Что делать нам, Афанасий?
— Что? Не знаю. — Куриль оттянул пальцами ворот теплого свитера. — От всех твоих слов жарко шибко. Голове холодно. Думаю, оленей просить не надо.
— И не собирался просить. Еще…
— Если так — о войне сказать можно. Мол, германцы за добычей идут, а добыча не у бедных людей — богатых.
— Неплохо, Куриль! — воскликнул Друскин.
— Пожалуй, мудро, — согласился Синявин.
— Только об этом… как зовут его, ты сказал? Который книжки пишет. О нем не надо. О бунтарях тоже. И про царя Николая всякие слухи не надо.
— Какие слухи?
— Что новый царь скоро будет. Э, ты лучше знаешь! Спросят — "нет" говори.
— Какой царь? — сурово удивился исправник. — О чем ты говоришь, не пойму.
— Э, зачем? Ленин — зовут.
— Что-о? — выкатил серые глаза и поднял темные брови исправник. — Ты где имя такое слышал?
— В Нижнеколымске. А что?
— Слышал когда?
— Когда — разве помню? Вроде этой водой, может, прошлым снегом еще… — Голова юкагиров почуял, что влипает в какое-то неприятное дело. — И, кажись, не один раз слышал, — стал выкручиваться он. — Может, не в Нижнем, а тут — не помню…
— От ссыльных?
— Зачем! Ссыльных не знаю. Казаки говорили.
— Кто именно?
— Исправник, я — женщина? Помню сплетни? Да? Может, Мишка Носов сказал, может, другой…
— Ладно. Я тебе — правду, ты крутишь… А не говорили они, что при новом царе будут жить лучше и что богатых Ленин прижмет?
— Почему царь богатых прижмет? — удивился Куриль.
— А потому, что Ульянов — который против царя и бога идет — и Ленин — это одно и то же лицо! Две фамилии у него. Даже не две, а больше.
— Э-э-э, — улыбнулся Куриль, — шутишь, однако.
— Хороши, мать их к сатанам, шутки! И ты тоже чуешь, что я всерьез спрашиваю. Мишка, говоришь, Носов? Он же придурковатый.