Ханидо и Халерха
Шрифт:
Богачи тундры наблюдали за всем этим огорошенно, остолбенело. Друскин, хорошо знавший ледяную выдержку людей Крайнего Севера, замер и даже глаза выпучил от удивления, увидев их лица в эти минуты. У одних отвисли челюсти и оттого заострились скулы, у других черные глазки жалко, беспомощно бегали в щелках, как испуганные мыши в глухих норках; эти властители тундр сейчас были истинными детьми природы, наяву попавшими в сказку. Куриль к царю приближен, а ведь царь — родной сын бога…
Царскую награду Куриль получил недавно — меньше луны назад. Но один бог свидетель, сколько он пережил за эти дни — каких ему сил стоило промолчать, не похвастаться перед другом Мамаханом, чукотским головой Чайгуургином или дядей Петрдэ. Он, однако, прослышал об
Чтобы голова юкагиров не показался особым избранником, чтоб восхищение не сменилось унынием, которого только и не хватало не встреченным и настороженным богачам, Друскин решил заговорить и поскорей подпоить тунгусов. Авось все и наладится…
— Господа! — поднял он рюмку. — Народ говорит: "Царское око видит далеко". И это воистину так… Переводи хорошо, Потонча… Царь издалека увидел усердие головы юкагирского. Но он наградил его не затем, чтобы отдалить от нас, а затем, чтобы приблизить нас к себе… Я, так же как и вы, награды еще не имею. Давайте выпьем. За усердие в будущем. Усердие без внимания не останется. А у кого на груди царский подарок, того и бог по голове гладит. Переведи, Попов.
Он опрокинул в рот рюмку — и, к удивлению тундровиков, не потянулся скорее за мясом или другой закуской, а только приложил к усам белый платок.
Значит, исправник пьет не только как все, но даже похлеще всех? Удивительно.
И царь ему разрешает? Значит, пьет и сам царь?
Все пьют! Водка налита. Пока задаром налита. Горькая вода смелости придает — может, разговор дальше пойдет прямей?.. И тундровики выпили.
Все русские мясо едят с железного трезубца. Это, наверное, затем, чтобы не засалить одежду — она у них вся матерчатая. А зачем северянам трезубец?
Шерсть и кожа от жира не пострадают. Как быть? Кое-кто взял мясо в руки и стал есть по-своему, иные же насадили куски на вилки.
— Наливайте, господа, сами, — сказал исправник. — Пейте и ешьте досыта.
"Ну, вроде оно и на лад пошло, — с облегчением подумал он. — Вот уж кстати-то Куриль появился…"
И только Друскин подумал об этом, как раздался голос, мгновенно настороживший всех:
— Исправник, гостям можно сказать?
Табачный дым над столом успел приподняться — он висел теперь плоской тяжелой тучей, и Друскин легко заметил, что у говорящего нервно раздуваются ноздри.
— Конечно, конечно, господин Ниникай! — как можно ласковее ответил он. — Ради бога…
— Исправник, скажи: как дружба большая пойдет? Обычай-закон шибко разный, однако. Ты нас посадил высоко — табуретка называется, знаю. Ничего, можно сидеть. Ты приедешь в ярангу — на пол сядешь. Опять ничего. Однако, юкагир на могиле пляшет, русский плачет. Скажи: с чукчами как будет дружба — по чукотским законам или по русским?
Исправник давно уже не хмелел от одной рюмки, а тут стол со всей снедью перед ним закачался, закачались и гости, которые на самом деле замерли в напряжении. Это новый в здешних местах человек понял бы слова чукчи с девственным простодушием, а то и посчитал бы, что задан прямой и справедливый вопрос. Друскин же много лет жил на Колыме, он знал немало страшных, диких тунгусских законов — и на могилах действительно пляшут, и родителей-стариков душат арканом. Только сейчас чукча имел другое в виду — и это всем было ясно. О женах сказал. Дружить по-чукотски — значит не сомневаться, что жена друга-хозяина будет спать с гостем. О, Друскин хорошо знал заколдованный круг пререканий по этому поводу! Порвать такой круг можно одним только способом — назвав чукотский обычай дикарским… Но помрачение Друскин испытал не потому, что богатый, независимый и решительный чукча поставил его в тупик. Куда хуже, что из облаков все грохнулось в лужу. Царь, долг, дружба больших людей — и вдруг ни с того ни с сего женщины и постель!
Как в гусарском анекдоте… "Вот это дикарь… А может, и не дикарь? Социалист? Провокатор? Да нет: богач, и в тундре нет социалистов… Но он же сорвет все дело? Явно хочет сорвать…" —
А сорваться могло важное, очень важное дело. И кажется, со скандалом. А слух о скандале быстро дойдет до Иркутска; в Иркутске же — прямой телеграф…
Война… Четыре уж месяца грохочет неслыханная война — мировая… Даже здесь, в ледяной глухоте, за двенадцать тысяч верст, казачкам кажется, что по утрам они видят на западе дым, а по вечерам — зарева от пожаров… Но дело не только в войне. Перед покровом пришла депеша: "На окраинах Российской Империи должно быть спокойствие". Это — царский указ. И среднеколымским властям пришлось зашевелиться. Неладно внутри государства, мутно в народе. В тундре, правда, спокойно — здесь резня в сто лет раз бывает, а простой люд богатых не грабит — дикари смирные: бедный богатому в рот смотрит, подачки ждет не дождется — так с голоду и помрет. Однако имущественный порог здесь опасно крутой, а Колыма — ссыльное место, под надзором управы — важные марксистские агитаторы, ученые-бунтари и просто бунтари. И уж кто-кто, а исправник-то понимал, что если война бьет по марксистам, то марксисты могут показать зубы — и это куда опаснее пугачевщины… Словом, решено было сблизиться с местными богачами. Расчет же самый простой: даст богач всего по одному оленю на мужика — два-три десятка из своих пяти-шести тысяч — и любое стойбище угомонится, любому недовольству конец. Кроме того, богачи с шаманами дружат, а шаманы — сила огромная.
Только вот с богачами сблизиться трудно: неимоверно далеки они от правды-действительности, многое не понимают, многое понимают по-своему, а об очень многом им и сказать нельзя. О войне они знают, но она представляется им резней, которая будто бы происходит из года в год между рыжими русскими и какими-то белоголовыми. А растолкуй правду — неизвестно чем это кончится. С испугу, из опасения, что царю будет нужно много оленей, попрячутся так, что не найдет никакой посыльный. А уж о делах внутренних и заикаться нельзя.
Даже намек на правду будет воспринят с безрассудной прямолинейностью. Они широко не раскроют свои узкие от вечной спячки глаза — не захотят понять, что им на всякий случай непременно надо спрятаться за более сильные спины.
Наоборот, они так сузят глаза, что уж и разговаривать будет не о чем. "Царь ваш не всемогущ? — язвительно скажут они. — Бог не всемогущ? А сами вы под страхом живете? Нас, выходит, обманывали?.."
Сейчас все мутилось перед глазами исправника. Он понимал последствия.
Провалится дело — его не высмеют, а отстранят. А с репутацией дундука, которого одурачили дикари, не в Петроград же направят — на фронт!..
Друскин видел перед собой только одно лицо — лицо Ниникая. Смуглый, лет сорока, совсем не скуластый, нос почти не расплюснут — отпрыск вековых богачей. Но главное — блеск глаз из-под челки волос. Блеск еле заметный, но
Друскин чует нутром: крутая ненависть в этих глазах. Ниникай ждет ответа. Он знает, куда бросил камень и что сделает дальше… "Кто он? Дикий смутьян? Или националист?.. Проверим, — мелькает в голове Друскина. — Вот тебе и спокойная тундра…"
А пока исправник пребывал в полной растерянности, еще более страшное чувство испытывал голова юкагиров, сидевший рядом, за уголком стола. Куриль только что был возле бога, в облаках славы, а сейчас вся его лысина покрылась каплями пота — его будто сдавила и выжимала огромная пятерня. Как и другие приезжие, он не знал смысла вызова сразу всех больших богачей, и вообще он не знал очень много, но он острее других чувствовал, что у царских властей рушится какое-то особенно важное дело, а главное — рушится со скандалом. Вот близость скандала и привела его в отчайние. После провала пира Друскин станет злее осенней медведицы — и тогда придется стареющему Курилю ни с чем, сгорбившись, ехать обратно, в черную тундру. А дело, с которым он прибыл и которое после получения царской награды казалось благословенным, было делом всей его жизни…