Ханидо и Халерха
Шрифт:
— Какомэй! [82]
Юкагиры не скрывали удивления:
— Тат монтаёк! [83]
— Сёп-сёп… [84] — задумчиво приговаривали якуты: для них звучание имени сложными путями объясняло нрав человека.
— О-он игил [85] , - соглашались ламуты.
— А теперь я представляю друзей наших, живущих в тундре, — сказал исправник, перебрав весь правый ряд. — Рекомендую:
82
Какомэй — возглас удивления.
83
Тат монтаёк — ну и скажешь!
84
Сёп-сёп — возглас одобрения.
85
О-он игил — ну и ну.
По примеру важных русских бородачей Кака лениво поднялся и поклонился.
Но поклонился не прямо перед собой и не в разные стороны, а только исправнику, явно стремясь показать ему все лицо, половина которого была изрисована татуировкой. Мол, печать головы ты мог у меня отнять, а вот эту, шаманскую, печать отнять бессилен. Друскин понял его — и для уверения в своих добрых чувствах похлопал Каку по плечу. Однако это совсем не понравилось строптивому чукче — он передернул плечами: человек ведь не олень, чтобы его похлопывать.
Смелость шамана вдохновила богачей тундры. В самом деле — чего это они так напряглись, так оробели! Табуны-то у них, а не у русских, мясо, шкуры и шкурки у них, рыба, клыки водяной коровы, жир, моржовая кожа — у них, все у них. И. что бы там ни случилось у русских, а все окончится этим — деловыми переговорами…
Исправник тем временем уже указывал на другого гостя:
— Владелец двух табунов, ламутский богач и ламутский голова Константин Татаев!
Пожилой ламут, которому как раз бы и надо поважничать, вдруг вскочил, кивнул головой и моментально сел. Как зверек, вынырнувший из норы и тут же скрывшийся в ней: не поймешь, выскакивал он или это лишь померещилось. Он открыто снасмешничал, и это поняли все. Однако исправник, будто ничего не заметив, бодро продолжил свое:
— Владелец трех табунов, чукотский богач Тинальгин! Мой друг.
Чукча-старик закряхтел, медленно приподнялся и, не поклонившись, сел. Мол, недоставало еще, чтобы старый человек кивал головой, как лошадь.
Впрочем, он и другое имел в виду: никаким особым другом Тинальгин исправнику не был, и вообще ему никакие друзья не нужны, потому что он слишком богат…
— Владелец трех табунов, юкагирский богач Петр Курилов!
Старик Петрдэ лишь приподнял над скамейкой зад. Этот тоже давно решил, что почести не обходятся даром. А у него ведь три табуна, значит, и стребуют с него больше, чем с Каки или с Татаева. Лучше уж сразу дать понять Друскину, что разговор с ним будет тяжелый…
— Владелец табуна чукотский богач Оммай! Мой будущий друг.
Оммай очень боялся, что его не назовут — у него ведь только один табун. Но исправник назвал. Но как только назвал — все сразу в нем переменилось.
Будто черт подтолкнул его: он вскочил с табуретки, отошел назад, поклонился не один раз, а несколько — и замер на месте, как кол в сугробе. Русские господа стали кивать головами, одобряя
Дурачится он или задумал вывести из себя исправника?
— Молодой богач из Восточной тундры — Ниникай! — поспешил объявить Друскин, не обращая больше внимания на Оммая.
Ниникай не пошевелился. Как будто не слышал. Исправник подался вперед, ожидая хоть какого-нибудь движения молодого чукчи. И дождался: Ниникай откинул рукой длинную челку с глаз и уставился прямо перед собой в обледеневшее, начавшее оттаивать окно.
Это уже было вызовом. Исправник переменился, быстро заморгал и начал крутить головой.
— Я, господа, вижу, что такое знакомство не очень нравится вам, — заговорил он другим, растерянным голосом. — Но у нас принято так… И я полагаю… Хорошо, прекратим.
И Друскин быстро перечислил всех остальных богачей тундры.
— Вот Афанасия Курилова я не найду, — наконец произнес он. — Дым мешает. Или он не приехал? Господин Курилов!.. Огорчительно это.
В действительности Друскин давно заметил, что головы юкагиров нет. А он был очень нужен ему. Перед якутами и чукчами исправник, однако, не мог выявлять беспокойства: для них невозмутимость — высшее достоинство человека.
И он терпел до последнего.
Потонча, одетый в русскую ярко-зеленую косоворотку, завертелся, засуетился возле него.
— Э! Э! Вашеглородие, зачем так волнуетесь сильно? Здесь Куриль, здесь. Олени его сено жуют. Наверно, с Петрдэ вместе приехал. К знакомым, однако, ушел.
Конечно, Куриль был здесь. И никуда уходить он вовсе не собирался.
Напротив, приехав, он сразу же юркнул на кухню и все это время стоял за дверью, ожидая, когда исправник выдаст свое беспокойство. Обеим стряпухам за молчание он обещал привезти по хорошей оленьей шкуре.
— Здесь я, вот он я! Конечно, приехал! — вышел Куриль из засады. — Дорова, исправник, дорова!
Друскин шагнул ему навстречу.
Они крепко обнялись — и так, обнявшись, долго похлопывали друг друга ладонями по спинам.
— Ну, слава богу! Где же ты запропастился?
— У головы дел не меньше, чем у исправника…
— Да, да, да, ты прав, мой дорогой, прав. Но я знал, что ты бросишь все, а приедешь. — Друскин повел юкагира к своему, главному за столом, месту. — Мы с тобой, Афанасий Ильич, вместе царю служим, и неплохо служим! И нам сам Христос велел божьи да царские праздники встречать вместе.
На лысом упитанном Куриле был ослепительно белый вязаный свитер — и на этом свитере, как раз против сердца, блестела на яркой ленте царская медаль из чистого серебра.
— Рекомендую вам, господа, — радостно произнес исправник. — Юкагирский голова, самый богатый и всеми почитаемый человек тундры — Афанасий Ильич Курилов! Оленей у него не меньше, чем у господина Чайгуургина, у него и песцы, и лучшая рыба, и вся юкагирская земля! Будьте знакомы…
С лицом, сияющим, как медаль, до конца удовлетворенный почестями, голова юкагиров направился вдоль ряда чиновников и местных господ. Высокий лоб Куриля переходил в почтенную лысину, белый американский свитер, каких ни у кого не было, обтягивал полное, раздобревшее тело, да тут еще медаль с изображением самого царя и с надписью "За усердие". Перед таким человеком нельзя было важничать и по-гусиному вытягивать шею: чиновники и богачи вскакивали, кланялись неподдельно, а те, к которым он еще не подошел, поправляли бороды, прихорашивались.