Ханидо и Халерха
Шрифт:
— А чего ж ты, старик, вчера в заезжий дом не зашел? — спросил Чайгуургин, глядя на его скрюченную руку. — Американец-то за так всех угощал. Напоил, накормил — и ничего не взял.
— Приедешь домой, Чайгуургин, — детям будешь сказки рассказывать, — ответил Петрдэ. — А над стариками смеяться — грех.
— Нет, правда! И Куриль подтвердит. Ты разворотливей будь — времена другие настали.
— Ладно, пойдем борьбу поглядим, — сказал Куриль, напяливая рукавицы.
— …Даже на Индигирке знают о его скупости, —
Море людей столпилось вокруг борцов. Не все, правда, стояли: рядов десять передних уселись на снег, но остальные образовали непроходимую стенку. Чайгуургин еще мог видеть происходящее в середине, а Курилю не помогла бы и нарта. Они обошли кругом всю толпу — и без толку.
— Дайте-ка мне дорогу! — сказал наконец Чайгуургин, расталкивая стоящих. — Бороться буду.
И их пропустили.
Боролись якут Третьяков Саня и тот самый восточный чукча, что служил разъездным купцом у Томпсона.
Чайгуургин и Куриль сели рядом с Пурамой, Потончей и самим Томпсоном.
Толпа гудела, как Большое Улуро во время шторма: то орали все сразу восточные чукчи, то все сразу якуты — так, волнами, и переливался крик; не молчали и остальные.
Томпсон сидел, обхватив колени ручищами, вздрагивал, качал головой и без конца повторял одно и то же:
— О-эй… О-эй!.. О-эй!
Если Чайгуургин сразу же с головой окунулся в саму борьбу, то Куриля больше привлек американец. Что озна+ чало это "о-эй", на чьей стороне был он? Ему надо было переживать за восточного чукчу, за своего помощника, но он подбадривал одинаково и того и другого. И вдруг у Куриля мелькнула мысль: да ведь Томпсон — самый чужой здесь человек, ему совсем безразлично, кто кого победит…
Но вот чукча рывком приподнял якута. В воздухе мелькнули новые обутки Сани — и борцы рухнули наземь. Якут был на лопатках. Восточные чукчи издали такой оглушительный крик, что с ближних деревьев посыпался снег.
— О-эй, — спокойно сказал американец и вставил в рот белую папироску.
А Потонча упал лицом вниз и со злости начал бить кулаками по снегу.
Видно, сильно не любил он чукчу — такого же подручного американца, каким был он сам. Пурама, переживавший за Третьякова, глянул на Потончу и вдруг закричал:
— Молодец, мэй! Молодец! Хорошо! — Он встал и ушел на другое место.
Пурама всячески избегал встреч с Потончей, но тот без конца попадался ему на глаза. И охотник знал, в чем тут дело. На днях будут оленегонные состязания, и оставшийся не у дел купчик рассчитывал погулять надармака: в победе Пурамы он не сомневался.
А восточный чукча, расправившись с Третьяковым,
Расставив ноги, он стоял, отдыхая и давая понять, что ждет нового противника.
И тут молча поднялся Чайгуургин. Он бросил Курилю рукавицы и вышел на середину.
По толпе прокатился шепот. Чайгуургина как борца хорошо знали многие.
Однако теперь он был головой западных чукчей, и никто не думал, что он решится опять помериться силой. Но Чайгуургин вышел — и толпа, пошумев, замерла. Ожидали увидеть что-то такое, что запомнится на долгие годы.
Восточный чукча сильно вздохнул, гаркнул на выдохе и неожиданно накинулся на огромного Чайгуургина.
Никто в точности не успел разглядеть, что и как произошло. Все только увидели короткую схватку, после которой Чайгуургин грохнулся навзничь, а восточный чукча вдруг начал пинками бить его в бок.
— Эй, нельзя! Стой! — закричали ближние.
Те, кто сидел, повскакивали на ноги, задние немедленно наперли на них.
Опасаясь давки, вскочили и заправилы ярмарки — богачи и купцы. Американец испуганно осмотрелся и стал нервно натягивать черные меховые перчатки и обминать кулаки.
Куриль, Лелехай, Пурама и еще какие-то люди оттолкнули восточного чукчу, быстро подняли Чайгуургина, лицо которого перекосилось от боли, и повернулись к борцу, ожидая ответа.
— В пах ударил меня, сюда ударил меня! Это — по правилам? — тяжело дыша и побледнев не то от злости, не то от страха, сказал драчун.
— Он сам налетел, — проговорил Чайгуургин. — Я не хотел… Я бы и так его положил. Нечаянно вышло…
И голову чукчей под руки повели сквозь толпу.
Поравнявшись с американцем, который снимал перчатки, Куриль опять услышал "о-эй", сказанное удивительно безразличным голосом. "Прав был Потонча, — проскользнула мысль. — Ему все равно… Сейчас белую папироску достанет". Чтобы убедиться в точности своих мыслей, он оглянулся. И верно — американец пустил над головой дым и уже повернулся к кругу, на который вышел обнаженный по пояс второй восточночукотский борец.
День был солнечный, тихий. Состязания продолжались. По примеру восточного чукчи, борцы теперь выходили на круг в одних меховых штанах и камусах.
А Чайгуургин в это время уже лежал в яранге Тинелькута и охал. Пальцами он нащупал два переломанных, хрустевших под кожей ребра.
Вяло прошел следующий день большого обмена. Соревновались в беге и прыжках мужчины, соревновались красотой наколок на лице женщины — а обмен шел спокойно, будто бы нехотя.
Но ярмарка так не могла кончиться — и все это знали. Все — и те, кто таил самое ценное — песцовые шкурки и мамонтовые клыки, и те, кто еще крепче берег равноценное — товары, которые нельзя отдать за камусы, пыжики да оленьи шкуры.