Ханидо и Халерха

Курилов Семен Николаевич

И он кинулся в дверь.

Тут, в палатке, Мика немедленно преобразился.

— Иголки! — закричал он весело и изо всей мочи. — Русские! Трехгранные! Лучшие иголки. Трехгранные. Не ломаются, не теряются — из рук не вываливаются. Русские иголки — лучшие! Одна бумага — десять иголок, десять иголок — один песец!

Мика кричал, не обращая внимания на шум и суматоху. Он сразу увидел, что здесь произошла неприятность. Связки шкурок, разом брошенные Томпсону, запутались, некоторые порвались.

— Не моя эта связка! Мою отдай, — кричал один.

— А зачем кидал — мне коробку подали! — зло

швырнул через себя связку другой. — Где моя?

— У меня в связке не хватает двух шкурок!

— Чего орешь? У меня целой связки нет. Стойте. Ищите.

— Люди, не топчите мои! Шкурки топчете!

— Как — твои? Это мои.

— А где мои?

— …Русские иголки! Русские — лучшие иголки. Трехгранные! — продолжал кричать Мика Березкин, надеясь, что суматоха образумит людей, заставит опомниться.

Люди и в самом деле опомнились. Многие повернулись к нему, тряся связками шкур. Однако и Томпсон не зевал.

— Одна коробка, пятьдесят штук — четыре песца! — закричал остроносый чукча. — Коробку за четыре песца — подумайте, что говорю!..

Однако круглых иголок уже нахватались вдоволь, и теперь многие бросились к Мике. Но и от Томпсона не отвернулись, тем более что он брал уже все без разбора — не самые лучшие, даже залинялые шкурки.

Очень быстро Яков Габайдуллин навешал на обе руки по пять-шесть связок.

Мика радовался: он знал, что бумажек с иголками у него не так много и что его барыш будет похож на мышонка перед барышом-медведем Томпсона, однако же иголки не останутся никому не нужными, не поржавеют.

Этого не мог знать американец. Он испугался: земля все же российская, во все ее тайны он не проник. А глаза его видели, что мешки богачей до конца не опорожнены и что с нарт то и дело подтаскивают новые.

— Кто возьмет сразу две коробки иголок — сто штук — и ружье? — вздруг закричал он по-чукотски и поднял над головой что-то такое, отчего можно было только зажмуриться: два ствола — как два луча солнца, — не стреляя, они уже стреляли, возле курков — блестящие изрисованные накладки, приклад изогнут — будто приготовился прыгнуть, рука, наверно, так и влипнет в тонкую шейку приклада.

Американец вертел ружье в одной руке, и все видели, что оно очень легкое.

После дикого гвалта палатку захватила такая тонкая тишина, что было слышно, как дышат собаки, загнанные Яковом Габайдуллиным. Мика Березкин так и замер на месте с протянутой рукой, в которой держал бумагу с иголками.

К этой тишине и подоспели старик Петрдэ, за которым посылал Куриль Пураму, и Чайгуургин, принесший еще один совсем небольшой мешок.

— За ружье — пятнадцать шкурок, — сказал остроносый чукча, неизвестно как узнавший цену Томпсона. — И сто иголок — десять. Всего двадцать пять шкурок. Ружье новое, такого здесь нет ни у одного человека. Это ружье оправдает пятнадцать шкурок не один, а пятнадцать раз. Ну, кто удал? Удалой всегда будет богат!

Не до конца выслушав эту речь, старик Петрдэ повернулся и очень спокойно вышел на волю. Здесь он высморкался и, словно нигде не был, заковылял обратно к яранге.

Тишина держалась недолго после слов чукчи. Ее с безбожной смелостью нарушил старик Тинелькут. Он поднял мешок и кинул его на ворох шкур между Томпсоном и чукчей.

— На. Тут больше,

чем двадцать пять. Отдай мое ружье.

— Нет, погоди. Погоди! У меня шкурки с берегов Раучуа! — сказал восточный чукча и поставил свой мешок на мешок Тинелькута. — Погоди… Раз — и взял! Нет, так не получится. У меня самые белые и пушистые шкурки. Снега белей… Бери, Том. Отдай ружье и иголки.

И только теперь все остальные поняли, что через один миг взять ружье будет уже невозможно. Ничего нет страшней и упрямее чисто мужской страсти.

Богачи вдруг поперли вперед. Раздались короткие, отрывистые голоса. Все сразу стали не просто чужими, а вроде бы никогда и не видевшими друг друга.

В глазах — кровавое бешенство, лица — в суровых складках, локти у каждого растаращены ~ не моги напирать, но дорогу мне дай…

Почуяв неладное, чукча сбросил оба мешка под ноги толпы.

— Не класть ничего, пока не будет согласия! — зарычал он. — Сейчас цену набавлю.

Пурама хорошо знал, что Куриль не полезет. Поэтому он рванулся назад и выскочил из кряхтящей, шипящей, осатанелой толпы. Он остановился у самой двери и начал быстро-быстро моргать, играя желваками скул и кадыком.

Наплывшие слезы размыли все перед ним, и в этой неясной, будто залитой мутным жиром картине четко сверкали только полоски ружейных стволов, поворачиваясь и так, и этак…

Неизвестно, чем бы все это кончилось и за какую цену загудело бы диковинное ружье, если бы не Чайгуургин. Загородив искалеченный бок мешочком, морщась, кряхтя и обливаясь потом от боли, он упрямо протискивался вперед. И когда до Томпсона осталось подать рукой, он поднял над головой мешочек, тряхнул его — и выкинул на белый ворох десять черно-бурых лисиц.

Черно-бурые шкурки медленно, будто живые зверьки по пушистому снегу, сползли в ложбинку и замерли.

— С Ясачной реки. Из тайги. Три раза стоят двадцать пять шкурок песца. Гок! Гок! Возьми мои лисьи шкуры.

Напрасно он объяснял и хвалил товар. Американец и без слов видел, что выпрыгнуло из чужого мешка и влетело в его еще не завязанный огромный мешок.

Он опустил ружье и рывком подал его Чайгуургину.

— На, возьми. Шкурки не пожалеешь, — сказал он, но сам не удержался и схватил один из десяти почти готовых воротников. Левой рукой он привычно колыхнул мех, правой погладил его, однако тут же отбросил шкурку, будто она ничего особенного собой не представляла.

— Эй, мэй, где ж ты такой товар достаешь? — спросил Ниникай, брат Тинелькута.

Обалдевшая от неожиданного оборота дела толпа жаждала услышать от счастливца хоть одно слово. А Чайгуургин, одновременно морщаясь от боли и улыбаясь, сказал:

— У жены под одеялом поймал… Ты еще не женат? Смотри, как бы под одеялом у твоей красивой невесты кто-нибудь раньше тебя не поймал чернобурку…

Толпа закатилась хохотом. Смеялись все — смеялся Томпсон, смеялись его злые помощники, даже смеялся Куриль. Это было концом напряжения, в котором прошел большой и горячий день. Молчали только Мика Бсрезкин да Пурама. У Мики еще оставалась половина коробки иголок в бумажках, а Пураме вдруг сделалось нехорошо от всего нехорошо — от счастья Чайгуургина, от гогота богатых людей, вообще оттого, что он приехал на эту проклятую ярмарку.