Ханидо и Халерха
Шрифт:
У закрытого входа — десятки людей, половина которых ему знакома — богачи тундры. И знакомый богач, и незнакомый, и работник богача — все топчутся возле мешков; лица у всех напряженные, жадные. Это не их мешки — это мешки Томпсона…
— Том! Том! Иголки!..
— Будут. И по дешевке будут. Только немного. Я не стану жилы из вас тянуть. — Американец откинул шкуру на брезентовый верх.
И толпа сразу вломилась в палатку.
Томпсон бросил перчатки через штабель ящиков, прикрытых морской парусиной, за
— Одну коробку иголок меняю на два песца! — объявил он и вытаращил глаза: лица людей будто расперло — рты пораскрывались, узкие глаза стали широкими и страшными.
Это была неслыханная цена. За пятьдесят иголок всего две шкурки!
— Сколько ж в коробке… иголок? — робко спросил кто-то.
— Как всегда: пять десятков.
С толпой произошло невероятное. Все разом нагнулись, потом на них будто обвалилась огромная снежная глыба, под которой заворочались придавленные люди, высвобождая руки и головы. И эта шевелящаяся масса двинулась на Томпсона.
— Том! Мне. На. Самые лучшие!
— Том! Том! Глянь на мои: пух, не шкурки!
— Дай коробок! Дай, дай! Бери три песца! Бери.
— Восемь песцов даю! Мой коробок!
— Восемь линялых? Лучше четыре хороших! Том — на. Бери, Том, не пожалеешь.
Американец был могуч ростом, но руку с коробкой он поневоле протянул вверх, боясь, что иголки опять разлетятся брызгами.
— Тише, пожалуйста! — сказал американец. — Слово — мое, слову хозяин я. Беру твои шкурки, Куриль. Две — как сказал.
Пурама взмахнул рукой — и две шкурки, как две белые птицы, мелькнули в воздухе.
Чукчи сцапали их, ловко спрятали под прилавок и, будто два близнеца, одновременно стукнули о прилавок коробками.
— Мне теперь! Шесть шкурок даю. Сколько хочу, столько отдам.
— Том! Том! Тоже шесть. Только разницу видишь?
— Я даю десять! Десять. Том, десять! Лучший товар. Десять! — это кричал ламут, забивая все голоса. Не вытерпев, он швырнул за прилавок целую связку. — Мой коробок! Больше никто не даст.
Томпсон не удержался — отдал коробку ламуту. Но в руке у него уже была третья коробка.
— Двенадцать! — вдруг заорал одуревший от волнения Тинелькут. Он бросил сначала одну, а потом другую связку.
И снова чукчи стукнули коробочками о прилавок.
Стоя сзади бурлящей и орущей толпы, Мика Березкин не находил в себе силы уйти. Так бывает, когда глядишь на покойника: очень страшно, а глаза смотрят, не отрываясь, а ноги будто прилипли к земле.
— Тоже двенадцать! С реки Раучуа. Лучшие шкурки! Песцы только там настоящие. Здешние — мышечники [71] .
71
Песцы-мышечники — то есть
— Это мои мышечники?! А ну, глянь — это плохой мех? Плохой?
— На берегах Раучуа лучшие шкурки! — стоял на своем восточный чукча. — Пусть скажут помощники Тома…
"Раучуа… Раучуа… Речка Раучуа…" — В голове Мики Березкина было пусто, как в тундре, накрытой черными тучами. И в этой пустоте — тундре, будто одинокий заяц, прыгало туда-сюда слово "Рау-чуа… Рау-чуа…"
Бессмысленно повторяя это слово, Мика выбрался из палатки и пошел, сам не зная куда и зачем.
По-настоящему он опомнился, лишь когда увидел себя на разъезженной дороге под высокими деревьями. Между стволами леса проглядывало круглое, без лучей, солнце. Кажется, вечерело. Да, а зачем он здесь? Куда ведет эта дорога? "А-а, — вспомнил Мика, — въезд из острога… Габайдуллин… Яшка… Где ж его черти перехватили?"
Мика заколебался: идти ли ему навстречу посыльному или же возвратиться к людям, на ярмарку. "Нет, все пропало, — вдруг решил он. — Скоро стемнеет".
И быстро зашагал к заезжему дому. В груди его все горело, и он знал, что душа просит водки.
С трудом открыв плохо обшитую шкурами дверь, Мика Березкин вдруг ожесточенно захлопнул ее и зашагал опять к палатке Томпсона.
А там, под натянутым на колья брезентом, творилось что-то невиданное.
Прилавка словно и не было — он утонул под грудами шкур. Рядом с покрасневшим хозяином стоял на ящике один из его помощников и потрясал коробкой, второй забрался на бочку и поправлял вороха, а все вместе они будто плавали в белой клубящейся туче.
— Восемь очень хороших даю!
— Десять!
— Том, Том — тоже десять! Но ты возьми в руки, только возьми! Обратно уж не отдашь.
И связка полетела прямо в лицо Томпсону.
— Бери, не жалей!
Томпсон поймал ее и не только ничуть не обиделся, но даже обрадовался: он был добр, они были добры — и все тут происходило по-свойски. Один только Мика Березкин видел все это иначе. Американец купался в мехах и блаженствовал, а богачи понимали его…
— Десять давал — двенадцать даю! Том! Том, я еще ни одной коробки не взял!
— О, так нельзя. Вот коробка твоя.
"Что он делает! Что только делает, — сильно зажмурился Мика Березкин.
– Богачи же купцами станут! Купцами… А мы? О-о, что будет на следующей ярмарке! Порох задаром, чай задаром, табак задаром…"
Чуть не закричав вслух, Мика выскочил снова наружу — и едва не упал, налетев на собачью упряжку.
— Яков, ты! Дай. Дай скорей. Они грабят! Там — грабят! — Трясущимися руками Мика сорвал с большой коробки засаленную тряпицу, потом крышку. — Где, где ты был, где пропадал? У-у… — зарычал он медведем. — Убью, променяю иголки — убью…