Хаос
Шрифт:
— Они все Поло, — жалуюсь я, и чтобы понять это, у Кэла уходит чуть больше времени, чем обычно — две секунды, почти три, но в конце концов помехи на нашей частоте близняшек рассеиваются, и он бросает на меня равнодушный взгляд.
— Может быть, ты просто недостаточно внимательно смотришь.
А может, я вижу только Шона.
Даже в колледже ни один парень никогда не заставлял меня чувствовать себя так, как Шон, даже если это было всего на один час на одной вечеринке шесть лет назад. Никто другой не мог соперничать с ним — я просто никогда полностью
Эта танцующая, вертящаяся, трепещущая чертова штука. Эта штука прямо из книг и романтических фильмов.
— Нет никого, кто был бы похож на него, Кэл.
Я даже не знаю, что в нем такого. То, как напряженно он смотрел на свою гитару, когда играл, то, как нежно смотрел на меня, когда я заставляла его улыбаться. Как будто под его прекрасной оболочкой скрывается еще более прекрасный человек, и все, чего я хочу, это быть с ним. Я хочу быть единственной девушкой, которой он так улыбается.
Кэл вздыхает, его грудь сдувается, а тревожные морщинки вокруг рта углубляются.
— Ты должна ненавидеть его.
— Навсегда?
— По крайней мере, пока не напомнишь ему, что он сделал.
Я никогда не смогу.
— Он должен знать, Кит.
Но он никогда не узнает.
— И ты заслуживаешь извинений.
И в ту ночь, когда лежу в своей постели под тяжелым одеялом, я не жду извинений. Вместо этого пишу Шону, говорю, что я дома, и отвечаю на звонок, когда он звонит через две секунды.
На самом деле, я отвечаю через десять секунд, потому что мне требуется немного времени, чтобы перестать улыбаться, прикусывая губу, и чувствовать, что начну хихикать, как только услышу его голос.
— Алло?
— Ты сейчас дома?
Три слова, и эта смешливая улыбка снова появляется на моем лице. Я убираю телефон подальше, пока не могу взять себя в руки, а потом отвечаю:
— Да, я в постели.
— О…
Черт… это переводится как «Я не хочу, чтобы ты приходил»? Потому что это определенно не то, что я имела в виду. Я имела в виду: «Да! Я уже дома! Приходи ко мне! Останься! Мы можем заняться… чем-нибудь!»
Боже. Как будто я никогда раньше не разговаривала с чертовым парнем.
— Так что же случилось у твоих родителей? — спрашивает Шон, прерывая мой спазматический внутренний монолог.
Я шумно выдыхаю и отвечаю:
— Ты не хочешь об этом слышать. Поверь мне.
— Если бы не хотел, то не спрашивал бы.
Мягкий жар разливается под моими щеками, впитываясь в кончики пальцев, которые я прижимаю к ним.
— А что, если я просто не хочу об этом говорить?
— Тогда можно я тебе кое-что сыграю?
Я убираю кончики пальцев, когда этот мягкий жар превращается в огонь.
— На твоей гитаре?
— Нет, на моей губной гармошке.
Я слишком нервничаю, чтобы придумать умный ответ на его поддразнивание.
— По телефону?
— Да. Я хотел бы прийти завтра, если ты не против, но весь день ждал, когда ты послушаешь песню, над которой работал.
Та улыбка, которую я подарила тьме раньше, возвращается в полную силу, и
— Конечно. Играй.
А потом Шон это играет. Он играет на гитаре только для меня, и я закрываю глаза и позволяю себе мечтать.
Я мечтаю о том, что эта песня для меня, что ночь моя, что Шон мой.
— Ну и что ты думаешь? — спрашивает он, когда заканчивает. — Тебе понравилась?
И с этой мечтательной улыбкой на моем лице и его песней в сердце, я отвечаю ему.
— Нет, — говорю я. — Я влюбилась.
ГЛАВА ШЕСТАЯ
В течение следующих двух недель мои утренние часы обычно заполнены «Старбаксом» и Лэти, а послеобеденные репетициями или джем-сейшн, наигрыванием музыки или написанием музыки. Большинство песен, которые я записала в тот день в квартире Шона, все равно меняются — старые партии гитариста заменяются новыми, которые я пишу сама. Ребятам нравится свежее звучание, который я добавляю их звуку, а мне нравится, что новшества им по вкусу. Мы прекрасно развиваемся вместе, и все проходит очень легко. Майк всегда прикрывает мне спину, Адам заставляет смеяться, Джоэль развлекает своими банальными шутками, а Шон…
Шон — это единственная часть, которая не так проста.
Время, проведенное с ним наедине, очень трудное. Я стараюсь держаться профессионально; он понятия не имеет, что мне приходится так сильно стараться, и всегда чувствую облегчение, как только он покидает мою квартиру. Переписываясь с ним и слыша, как мой телефон звонит в ответ, я становлюсь зависимой, мое сердце замирает, и Шон подбирается к месту, которое я поклялась оберегать.
Иногда мы встречаемся у него дома. Порой вся группа репетирует у Майка, но больше всего я жду тех моментов, когда мы с Шоном сидим на крыше у окна моей спальни.
— Слышишь? — спрашивает он, дергая Е-струну моей гитары.
Этот звук продолжает ветерок, дующий в мои волосы, и Шон улыбается, когда я пытаюсь откинуть их.
Прошло уже несколько недель с нашей первой репетиции, но погода в конце мая все еще не поняла, что уже почти лето, и хотя холод требует, чтобы я заползла обратно в окно, чтобы надеть носки и ботинки, я не двигаюсь с места. Вместо этого прижимаю пальцы ног к крыше и говорю Шону:
— Все ещё не то.
Ледяная черепица, прижатая к подошвам моих ног, помогает мне удержаться на земле, напоминая, что я не во сне, напоминая, что я позвонила Шону, и он перезвонил мне — шесть лет спустя, но он позвонил. И вот теперь он сидит рядом со мной за окном моей спальни, чувствуя себя совершенно комфортно с моей гитарой на коленях.
Он натягивает другую струну и снова дергает.
— А теперь?
— Отлично, — говорю я с легкой улыбкой. Скрещиваю ноги и кладу замерзшие ступни на колени, обхватывая руками эти сосульки, чтобы согреть их. — Кто научил тебя играть?
— Мы с Адамом учились сами, — отвечает Шон, ностальгическая улыбка появляется в уголках его рта, когда он кладет мою гитару обратно в футляр.
Шон щелкает замками и откидывается на крышу, опираясь на сильные руки, а длинные ноги вытянуты перед ним.