Хаос
Шрифт:
Было бы так легко забраться на него сверху — оседлать потрепанные джинсы и ощутить легкий ветерок на его губах.
Я заставляю себя поднять на него глаза.
— Как давно вы дружите?
— С первого класса, — говорит он с легким смешком, на который я не могу не улыбнуться.
— Как это произошло?
— Я подбил его попытаться пройти сверху по рукоходу на детской площадке, и он добрался до последней перекладины, прежде чем учитель поймал его и наказал нас, задерживая после уроков на целую неделю.
— Значит ты плохо на него влиял, —
— Он подначил меня сделать то же самое, как только закончился срок нашего заключения и нам разрешили выйти на перемену.
— И ты сделал?
Шон смеется и качает головой.
— Нет. Я сказал ему, что больше не хочу быть наказанным, и когда он попытался убедить, что меня не поймают, я подбил его сделать это снова.
Почти двадцать лет прошло, а эти двое совсем не изменились.
— Его опять поймали?
Шон гордо кивает.
— Ага. Мы получили еще две недели заключения, плюс они позвонили нашим мамам.
Когда я смеюсь, он тоже смеется.
— Я удивлена, что ваши мамы разрешили вам дружить после этого, — говорю я.
— К тому времени мы уже были как братья. Было уже слишком поздно.
Не знаю, почему, когда слышу этот рассказ, мне хочется поцеловать Шона, но так оно и есть. Так бывает с любыми другими словами Шона, которые он произносит. И точно так же, как каждый вечер, когда оказывалась с ним наедине, я прикусываю губу и стараюсь не думать об этом.
— Так почему гитара?
— Мама Адама купила ему одну на Рождество, и я играл на ней, пока он не решил, что тоже хочет учиться. — Улыбка Шона становится ярче, когда он путешествует назад во времени. — Я думаю, он хотел научиться только ради девочек, но через некоторое время начал писать тексты и петь их. А остальное, наверное, уже история.
— А ты? — спрашиваю я, и он наклоняет голову набок. — Адам хотел научиться ради девочек, но как насчет тебя?
Он проводит рукой по волосам и говорит:
— Это будет звучать глупо.
— Скажи мне.
— Мне просто казалось, что так правильно, — объясняет он через мгновение. — Это произошло само собой… Я не хотел ни спать, ни есть.
— Или ходить в школу, или мыться, — добавляю я, потому что точно знаю, о чем он говорит.
— Или делать что угодно, только не играть на этой гитаре, — соглашается он. — Я просто хотел продолжать оттачивать звучание. Хотел быть лучшим.
— И преуспел.
Он задумывается на мгновение, и на его лице появляется улыбка — одна из его редких улыбок, которая заставляет глаза сиять на целую тонну ярче, а меня удивляться, как мои ноги могут быть такими холодными, когда остальные части тела горят.
— И ты тоже, — говорит он, и когда я ничего не отвечаю, потому что мой язык заплетается, а сердце сжимается в узел, он спрашивает: — Ты нервничаешь из-за выступления в Mayhem в эту субботу?
Наше первое шоу. Черт возьми, да, я нервничаю, но слишком взволнована, чтобы чувствовать что-то, кроме беспокойства. Новые песни, над которыми мы работали, просто
— Ты что, шутишь? — спрашиваю я. — Я была рождена для этого.
С моими бледными коленками, торчащими сквозь рваные джинсы, и дикими черно-синими волосами, торчащими из заколки, нет никаких сомнений, что я выгляжу именно так. Мои ресницы выкрашены в черный цвет, как и ногти на ногах, а кольцо в носу блестит, как снежинка на морозе.
Шон ухмыляется и спрашивает:
— А как насчет тура?
Мы уезжаем через два месяца, и этот ежедневный отсчет времени не дает мне спать по ночам с тех пор, как он рассказал ребятам и мне о туре на прошлой неделе. Но не потому, что нервничаю из-за выступлений в больших городах в течение четырех недель, что я вроде как и делаю, а потому, что переживаю из-за того, где буду спать, когда окажусь в автобусе. Я лежу ночью под теплым одеялом и думаю, будет ли Шон на койке надо мной, подо мной, напротив меня… Интересуясь, он сова или жаворонок? Задаваясь вопросом, что он надевает в постель, если вообще надевает. Размышляя, будет ли он приводить девушек в автобус после концертов, а затем представляю себя той, кто делит с ним кровать. Мы еще даже не уехали, но я уже борюсь с неизбежным желанием забраться к нему в койку, оседлать его бедра и…
— Нет, — говорю я, качая головой, чтобы прояснить мысли. Шон с любопытством смотрит на меня, и я спрашиваю: — А ты?
— Немного, — признается он, и я поднимаю бровь.
— Неужели? Ты все еще нервничаешь?
— Не совсем о выступлении… больше из-за всего остального. Соберется ли толпа, будет ли исправно оборудование, приедем ли мы вовремя…
— Значит в основном о том, что ты не можешь контролировать, — говорю я, и он улыбается моей оценке.
— Пожалуй.
— Должно быть, это ад — работать с кучей рок-звезд.
— Ты даже не представляешь. Но со звукозаписывающей компанией было бы ещё хуже.
— Неужели?
— Увидишь. Музыкальная индустрия — это один гигантский каннибал, особенно крупные лейблы. Например, Mosh Records — они охотятся за нами уже много лет. Но они хотят, чтобы мы выглядели, играли и были частью чего-то, что им нужно, и все это время они просто съедают тебя заживо.
— Потрясающе, — говорю я, и Шон пожимает плечами.
— Вот почему мы не с ними.
— Хотя могли бы быть?..
— Хотя могли бы быть.
Интересно, сколько предложений получил Шон, и от каких лейблов они были, но вместо того, чтобы спросить об этом, я снова обхватываю руками свои ледяные пальцы ног и говорю:
— Как думаешь, что мне надеть в Mayhem в субботу?
Даже если я знаю, что мне не нужно выглядеть, играть или быть частью чего-то, как только что сказал Шон… Я вроде как этого хочу, по крайней мере для нашего первого шоу, и эти рваные джинсы ручной работы, которые я ношу, просто не сработают.