Хаос
Шрифт:
— Не буду.
Его губы снова сминают мои, и я ногами притягиваю его еще ближе. Руки Шона скользят вниз к моей заднице, и когда он прижимает меня к себе, мой стон смешивается с его низким, тихим, хриплым звуком, который заставляет мои внутренности сжиматься.
Я готова дать ему все, что он захочет, когда Шон внезапно отрывается губы от моих, касаясь моей кожи на виске. Его слова звучат у меня над ухом, и его плечи дрожат под моими руками, когда он говорит:
— Ты тоже не можешь сожалеть об этом.
— Не буду.
— Серьезно. — Его голос неровен, руки дрожат, как будто он с трудом контролирует себя, чтобы удержать
— Обещаю, — говорю я, и он отстраняется, чтобы увидеть правду в моих глазах, прежде чем снова поцеловать.
Шон целует меня, как играет на гитаре — смесь страсти и техники, которая заставляет меня чувствовать себя мороженым, которым он решил насладиться, как будто мой язык — это созревшая вишенка на вершине. И я целую его в ответ, пока не таю под его губами, языком, прикосновениями. Моя кожа воспламеняется, когда его губы опускаются все ниже и ниже. Они исследуют мою шею и открытые части груди, находя мои горячие точки и эксплуатируя их, пока я не прикусываю губу между зубами, чтобы не разбудить весь автобус. Мои тихие всхлипывания только подбадривают его, когда Шон засовывает руку мне под рубашку и проводит ладонью по моей груди, жадно массируя ее… черт, у меня пульсирует между ног, и то, как он двигается против меня, не помогает — не с моими пижамными шелковистыми шортами, и трусиками, которые становятся чертовски мокрыми.
Бёдра Шона между моих бёдер, его рука под моей рубашкой, и я отрываю пальцы от его плеч, в спешке ныряя к пуговице его джинсов. Я вожусь с джинсами, отчаянно пытаясь почувствовать его внутри себя, когда Джоэль стонет со своей койки за занавеской:
— Шо-о-он, сделай мне кофе.
Мы с Шоном замираем — я с руками, готовыми разорвать его джинсы, а он с одной рукой на моей груди, а другой под моей задницей. Он медленно выпрямляется, мои пальцы не отрываются от его пуговицы, а его глаза не отрываются от моего рта. Мы ждем и ждем, и ничего не происходит. В тишине Шон нежно покусывает мои губы, и в этой тишине я целую его в ответ.
— Как ты думаешь, он снова заснул? — шепотом спрашиваю я.
— Нет. — Обжигающие губы Шона снова ловят мои в мягкой, но доминирующей ласке, а затем что-то тяжелое падает на землю, и через секунду его руки вырываются из под моей рубашки, мои — от его джинсов, и Шон поспешно отступает назад.
Джоэль врывается через занавеску секундой позже, в похмелье проходит прямо мимо Шона, чтобы добраться до кофеварки. Загружает фильтр в машину, не обращая внимания на то, как мое сердце бешено колотится, на то, как мои губы раскраснелись от поцелуя, и на то, как Шон смотрит на меня, как будто всерьез подумывает закончить то, что начал, независимо от того, смотрит кто или нет.
— Какого черта никто не сварил кофе? — жалуется Джоэль, и я прикусываю нижнюю губу.
Шон делает маленький шаг ко мне, но я слегка качаю головой. Он колеблется, потом кивает в сторону занавески, молча прося меня выйти из автобуса вместе с ним. На этот раз он спрашивает, и на этот раз я могу думать.
Удовлетворенная улыбка касается моих губ, и я снова качаю головой.
Я всегда слишком облегчала ему жизнь. Все происходило слишком быстро. И слишком легко забылось.
— Не делай мне, — говорю я Джоэлю, спрыгивая со столешницы, решив сделать так, чтобы меня запомнили. — Пожалуй, я попробую еще немного поспать.
Улыбаюсь Шону, проходя мимо, мои пальцы касаются его в движении, что заставляет мое сердце
ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ
Есть несколько вещей, которые большинство людей не знают о гастролях. Например, как все меняется.
В первую неделю большой блестящий автобус пахнет возбуждением и свежей кожей, а к четвертой — усталостью и грязными носками. Кухня теряет свой блеск, дорога теряет свою магию, а все города начинают выглядеть одинаково. Каждая ночь — лучшая ночь в вашей жизни, и каждое утро — дежавю.
В первую неделю прощаться с друзьями и семьей легко. Объятия, поцелуи, размахивание руками из окон. Но на четвертой неделе прощаться — даже по телефону — все равно что перерезать невидимую нить, которая привязывает тебя к дому. Иногда кажется, что ты никогда больше не увидишь свой дом… потому что как это возможно, если дом так чертовски далеко?
Адам становится беспокойным, совершая поздние ночные прогулки и заполняя блокнот за блокнотом текстами для наших следующих песен — все, что угодно, чтобы отвлечься от того, как сильно он скучает по Роуэн. Джоэль развивает нездоровую привязанность к своему телефону, спит с ним под подушкой и постоянно скулит о том, как сильно он скучает по заднице Ди, ее ногам, ее рту — все, что угодно, чтобы скрыть, как сильно он на самом деле хочет просто обнять ее и никогда больше не отпускать.
Майк жалуется, что скучает по своему дому, развлекательному центру, студии.
Но Шон и я… Мы с Шоном не жалуемся. Потому что каждое новое утро, каждый новый город приносит тихие поцелуи за кухонной занавеской.
Конечно, я скучаю по Кэлу и Лэти, по остальным братьям и маме с папой. Скучаю по Роуэн и Ди, и даже по моей пожилой хозяйке. Скучаю по своей собственной кровати и по тому, что у меня есть больше, чем просто несколько пар одежды, а ещё по телевизору в прайм-тайм и просмотру футбола по воскресеньям на родительском диване. Но я не скучаю по тому, что Шон меня не целует и не трогает. Я не перестаю удивляться тому, каково это — быть желанной для него.
Для меня турне становится другой жизнью, одной из тех, что сопровождаются поцелуями и тайными улыбками. Мы с Шоном держим все, что происходит между нами, в секрете от всех остальных, потому что не думаю, что кто-то из нас знает, что происходит на самом деле…
Это раннее пробуждение, чтобы хихикать у его губ на кухне. Это ускользание от толпы, чтобы стонать у его губ в темноте.
Сегодня утром, открыв глаза, я вижу, что Шон улыбается мне через проход, и прячу глупую улыбку, которая расползается на моем лице, глубоко в подушку. Когда снова смотрю на него, он подмигивает мне, и мне приходится приложить все усилия, чтобы не разбудить остальных мальчишек глупым девчачьим хихиканьем. Шон указывает на кухню, но я качаю головой. Он снова указывает, и я одариваю его еще одной смутьянской улыбкой и качаю головой. Дьявольски ухмыляясь, он поднимает телефон.