Хасидские рассказы

Перец Ицхок-Лейбуш

Дощечку с надписью «здесь покоится…» — временный надгробный памятник, который наверное не будет заменен другим, постоянным, укрепил на могиле Иона Бац, сыпля при этом всевозможными проклятиями на головы зажиточных хозяев города; все силы они у него отняли, выжали последние соки, а потом бросили, как корку выжатого лимона

«Носильщики» запирают кладбище.

До города около версты ходьбы. Солнце уже заходит. Придут к вечерней молитве и, пожалуй, еще успеют пропустить по рюмке… За работу уже все равно сесть не придется, и потому идут медленно, не переставая ругать богачей за их жестокосердие… Они-де относятся так не к одним меламедам… Как они поступают по отношению к беднякам вообще и ремесленникам в частности?

О покойнике позабыли, переходят к невзгодам живых… Бедняки состоят только в кружке могильщиков, ими верховодят богачи — члены погребального братства. Первые работают до седьмого пота, а вторые забирают денежки для родственников старшин, для нескольких бездельников, лизоблюдов… Голос бедняка не имеет никакого значения. Кто выбирает кантора? Богачи! А спроси их, разве могут они отличить настоящую трель от петушиного пения? Разве они знают толк в настоящем пении? И эти обжоры выбирают кантора! Кто назначает резников? Старшина Шмерль — да сотрется имя его! Три резника в городе, и все трое его родственники. Право, пора было бы восстать против этого, но что поделаешь, когда как раз теперь такая дороговизна… Иона Бац у собирался начать закупки для пирушки, которую братство устраивает ежегодно, — но цены такие, что просто не подступись… А во время дороговизны ремесленнику не до бунтов…. С пирушки речь переходит на прошлогодние и последние выборы, — везде обман, мошенничество и т. д.

Бедный сирота плетется сзади, всеми позабытый, совсем оробевший. Глаза глядят испуганно, худенькое личико все в полосах — это следы слез, катившихся по грязным щекам. Губки дрожат, — он еще не успокоился… Он даже голода не чувствует, хотя с утра ничего не ел.

Ног дети не умеют долго грустить. Внимание его привлекают камни, лежание по обеим сторонам шоссе. Через каждые несколько шагов лежит такой камень на бугорке, поросшем травой. Издали камень смотрит на него одним большим глазом, — он подходит ближе и видит, что это круг, с написанной посредине цифрой. Ему не интересно знать назначение камня, но он должен попытаться через него перепрыгнуть. Удалось! Он спешить ко второму камню, прыгает еще более ловко, и спешит дальше, пока не обгоняет всю компанию.

— Смотри-ка, смотри, — сирота-то!

— Босой он, бедняжка, — со вздохом замечает Иона Бац.

— Мои тоже ходят босиком, — отзывается Гешель-шапочник.

— Но они хоть не сироты, говорит Иона.

— Фью! — свистнул Берель-кондитер. Это должно означать: много помогут родители, если они сами голыши.

День близится к концу. В небе появляется подвижная туча ласточек. Воздух наполняется щебетанием, Шелестом их крылышек… Стоит писк, шум, затеваются игры… Играя, спускается несколько ласточек вниз, за ними падают еще несколько, описывая причудливые зигзаги, все ниже, ниже… Изумленный сиротка останавливается с раскрытым ртом, следя за птичками. Через минуту у него вырываются из горла какие-то странные звуки: это он вздумал подражать ласточкам. Он начинает подпрыгивать, как будто хочет подняться к ним, хлопает в ладоши, с восторгом глядя на веселое воздушное общество. Вдруг он поднимает камешек и начинает прицеливаться в низко летающих птичек.

— Только что молился за покойного отца, — сердито говорит Гешедь-шапочник. — Стоит рожать и воспитывать!

— Что понимает ребенок? — вступается Иона Бац.

— Даже новорожденный теленок, — говорит Гешель, — и тот мычит, когда уведут корову.

— Но то ведь корова — мать, а не отец, а мальчик не теленок, — говорит кондитер.

Иона Бац зовет сироту:

— Поди-ка сюда, шельмец ты этакий!

Как ни был мягок голос Ионы, но мальчик задрожал… Слетели с его личика улыбка, и радость, вместо них выступил тупой испуг. Мальчик неохотно подошел.

Иона взял его за ручку.

— Пойдем, я отведу тебя домой.

— А где у собаки дом? —

шутит кондитер.

Иона Бац задумывается, но не выпускает ручки сироты.

Тихо вошли члены братства в город. Никто из них не заметил, что мальчик поранил себе ногу и прихрамывает.

От страха он даже не вздохнул ни разу.

3

Иона Бац и его товарищи

Они вошли в город. В самом начале, там, где расходятся узкие улицы, из которых одна ведет к главной синагоге, а другая — к синагоге братства могильщиков, Иона останавливает своих спутников и озабоченно спрашивает:

— Что делать с сироткой?

— Жени его, — по обыкновению острит кондитер.

— Веди его в главную синагогу, — советует Гешель-шапочник.

— И только?

— Мало у тебя детей? — спрашивает кондитер

— Пусть богачи заботятся.

Вступается Иона:

— А вы помните сына сумасшедшей Ханы?.. Где он теперь?

— В тюрьме, — равнодушно замечает кондитер.

— Ему там лучше, чем моим у меня, — со вздохом говорит Гешель.

— Евреи! — серьезно говорит Иона. — Не грешите перед Богом такими словами.

— Ну?

— Слушайте, что я вам скажу, — изменившимся голосом продолжает Иона. — Сирота пошел за нами… Это неспроста… Это, должно быть, так суждено свыше.

— Тоже сказал!

— Нет, не говорите так. Почему же он ни за кем не пошел, а остался с нами?

— Мы ушли последними.

— Это от Бога… С неба взирают на сирот… Мы не должны оставить его…

Оба пожимают плечами. Иона сегодня что-то необычайно серьезен и кроток… Они глядят на ребенка и сами пугаются: перед ними дрожащая, испуганная птичка. Сердце сжимается!

— Как тебя зовут, мальчик? — мягко спрашивает кондитер.

— Довидль, — чуть слышно произносит ребенок.

— Ну? — спрашивает Иона.

Они молчат.

— Посоветуйте же что-нибудь, — просит Иона.

Но товарищи уже стряхнули с себя жалостливое настроение и больше не хотят смотреть на сироту.

— Возьми его к себе, — говорят оба, не поднимая глаз с земли.

— А жена?

Они молчат. Им хорошо известно, что в доме Ионы бразды травления находятся в руках его жены, что долговязый Иона уже по дороге домой низко опускает голову, а раньше, чем нажать ручку двери, подумает, не найдется ли у него еще какое-нибудь дело. Если такого не оказывается, сгибается он еще ниже. В комнате он ходит, согнувшись в три погибели… Иона-говорун, Иона-верховод и душа каждой пирушки, каждого собрания, любящий выпить, часто дающий волю рукам, Иона — гроза раввина и общины, — дома и рта раскрыть не может — совсем неузнаваем человек.

— Она ему отравит жизнь, — говорит он. — Даже своим собственным детям она вздохнуть не дает, — прибавляет он печально.

— А на что ты, чтобы тебя черти побрали!

— Что поделаешь с женщиной!

Все молчат. Действительно, что поделаешь с женщиной? Если надоест какой-нибудь зазнавшийся богач, Иона не постеснится отколотить его; раввина оборвет грубым словом, — спрячется так, что ты его долго не увидишь… Но женщина? Где найти защиту от женщины, с ее причитаньями, криками и острыми ногтями? Тут уже нет спасения.

— Знаешь что, Гешель, — вдруг спохватывается Иона, как бы очнувшись от сна. — Возьми его к себе.

— С ума ты спятил! Хороши теперь, дела у меня, для своих хлеба не хватает.

— Тебе будут платить.

— Кто будет платить?

— Сколько ты хочешь в неделю?

— По крайней мере, рубль, — отвечает Гешель. — Но кто же все-таки будет платить? — продолжает он.

Всем известно, что деньги всегда хранятся, не у Ионы, а у Сореле, что у него даже нет на рюмку водки, хотя зарабатывает он недурно, котельщик он, слава Богу, хороший!