Хасидские рассказы
Шрифт:
Речь эта утомила его.
— Я прощаю вас, — начал он снова через несколько секунд. Он приподнялся на постели и обвел глазами окружающих.
— Взгляни на них, на этих истуканов, — заговорил он вдруг, — уставились в землю, как будто рта раскрыть не могут. Что, все-таки жалко отца? Хоть и пьяницу, а жалко?
Младший из сыновей поднял голову. В то же мгновение веки его задрожали, и он разразился громким плачем. Остальные братья последовали его примеру. Через минуту четырехаршинная комнатка огласилась громкими рыданиями.
Больной смотрел и таял от удовольствия.
— Ну, — спохватился он вдруг, как бы вновь собравшись с силами, —
— Разбойник! — кричит Мирль. — Разбойник! Пусть они плачут, — слезы их могут помочь, Боже ты мой!..
— Молчи, Мирль, — перебивает больной, — я уже говорил тебе, что я свое сыграл… Довольно… Эй! Хаим, Берл… Иона… Все! Слушайте! Скорее! Берите инструменты!
Все смотрели на него широко раскрытыми глазами,
— Я приказываю, я прошу вас! Сделайте это для меня, возьмите инструменты и подойдите ближе к постели.
Дети повиновались и окружили постель больного — три скрипки, кларнет, контрабас и труба…
— Я хочу услышать, как оркестр будет играть без меня, — говорит больной. — А ты, Миреле, прошу тебя, кликни пока соседа.
Сосед был служкой в «братстве носильщиков». Мирли не хотелось идти, но больной смотрел на нее с такой мольбой, что она должна была повиноваться. (Впоследствии она рассказывала, что это «Миреле» и предсмертный взгляд были совсем такие, как сейчас после венца… «Помните дети, — повторяла она, — его сладкий голос и этот взгляд!») Вошел служка братства, окинул взглядом больного и сказал:
— Потрудитесь, Мирль, созвать миньон[30].
— Не надо, — отозвался больной, — на что мне миньон, у меня свой миньон — мой оркестр! Не ходи, Мирль, мне не нужен миньон.
И, обернувшись к детям, он продолжал:
— Слушайте, дети… Играйте без меня, как со мною, играйте хорошо… Не нахальничайте на свадьбах бедняков… Почитайте мать. А теперь — сыграйте мне отходную… Сосед будет читать…
И четырехаршинная каморка наполнилась звуками музыки.
Айзикль-резник
1
Богач воскресает из мертвых, а меламед внезапно умирает
— Жаль, — говорили в местечке, — человек знающий и к тому же хороший меламед.
Авигдор был одинок, как перст. Приехал он еще молодым человеком издалека и сразу взялся за обучение детей. Ни родственников, ни близких у него здесь нет. Он вдовец, имеет четырехлетнего сынишку. Дети у него были недолговечны, а напоследок умерла от родов жена. Поистине, пути Господа неисповедимы!
Но община позаботилась об Авигдоре:
Во-первых — решили в синагоге — нельзя отобрать у него учеников, с голода умрет. Правда, говорят, будто чахотка заразительна, но мало ли что говорят. Мы же знаем, что жизнь и смерть в руках Божиих. Без Его воли ангелу смерти нет доступа, волос не упадет
Так решили в синагоге во время утренней молитвы и окончательно скрепили за вечерней молитвой, а все же ученики оставили реб Авигдора.
Испортил дело некий выскочка, разбогатевший еврей, двоюродный брат местного «мумхи» (фельдшера). За ним последовали и другие.
Но не может же община равнодушно смотреть, как еврей, знаток Талмуда, умирает с голода.
Нужно действовать! Этого требуют и благочестие и справедливость. Вопрос только — кому действовать. Вся синагога в один голос твердит, что обязанность помочь падает на тех хозяев, которые отобрали у него своих детей. Те же говорят: «Евреи отвечают друг за друга», — поддержать еврея, знатока Талмуда, обязана вся община. Понятно, они не отказываются, сделают возможное, но взять на себя все — они не могут.
Тут возникает другой вопрос: откуда община возьмет денег? В городе три представителя приходских правлений, но главным заправилой является реб Шмерль, человек набожный, уравновешенный, погруженный в тихое, безмятежное благочестие. И реб Шмерль утверждаешь, что средств, которыми, располагает община, совершенно недостаточно, что община — дырявый мешок, — невозможно свести концы с концами, и ему приходится тратить из собственного кармана. Остается одно из двух: либо развестись с женой, которая мечет громы и молнии, либо отказаться от общественных дел — и пусть другой попробует запрячься в это ярмо! Но прихожане думают, что это не так страшно, исход найдется: можно избрать другого старшину, или поискать новых источников дохода.
Можно, например, сделать новый налог на что-нибудь, — на субботние свечи, на съестные припасы, мало ли на что. Жидкие дрожжи уже сданы в откуп, так нужно сделать налог на прессованные, не то можно еще на три года сдать в аренду баню, а, может быть, лучше всего принять четвертого резника. Эти три резника прямо золото загребают, почему же не зарабатывать и еще одному еврею, хотя бы он и не приходился реб Шмерлю родственником? Кстати, кое-что перепадет и на долю общины. К налогу все равно придется прибегнуть: необходимо починить микву, не то женщинам прямо грозит опасность; уже несколько лет талмуд-тора бездействует, пора, давно пора открыть ее_
Если же члены общины не дадут своего согласия ни на то, ни на другое, то пусть они соберут между собою деньги, но таки порядочную сумму, чтобы было на что посмотреть! Женатых молодых людей, живущих на всем готовом у родителей, слава Богу, достаточно, — у них и времени вдоволь и ноги здоровые.
Пока тянулись эти разговоры, Авигдору отказали от квартиры, и он остался с сынком под открытым небом.
День они провели кое-как: посидели в синагоге, заходили к знакомым. Повсюду гостеприимные хозяева их чем-нибудь да угощали, — рюмкой водки (мальчику давали сладкую водку), кусочком пряника… Переночевать же им никто не предложил. После вечерней молитвы Авигдор с сыном остались одни в синагоге; поторопились уйти даже те, которые обыкновенно оставались после молитвы, чтобы посидеть за душеспасительным чтением. Через некоторое время Авигдору стало холодно в большой, пустой синагоге. Ребенок уснул на скамье; отец не стал его будить, и один пошел в пекарню, где работали всю ночь. Ему позволили присесть, и он уселся у стены, близ топившейся печки. Приятное тепло подействовало на него, и он уснул. Никто не будил его, и Авигдор проспал до позднего утра.