Хегальдины

Давыдов Геннадий

Гремори ступает за Ситри в небольшую комнату; его внимание привлекает зашторенное окно и одинокая свеча на столе рядом с Геннорией.

– Неужели перечитываешь эту чушь?

– Да, представь себе, перечитываю! Уже не в первый раз, я просто… – голос Ситри надламывается, а крылья прижимаются к спине. – Я хочу тебе кое-что показать.

Она поворачивается к Гремори, убирает волосы с плеч; и только сейчас тот замечает ее красная глаза и слезы на щеках. Ситри быстрым движением снимает шарф, начинает расстегивать верхние пуговицы куртки.

– О! Ты

что же?.. – Гремори не успевает договорить, как его взору открывается потемневшая кожа между грудей Ситри, и такие же темные ответвления сосудов, ползущих к шее.

– Не смывается, – всхлипывает она. – Я не хочу, я не знаю откуда!.. Как?..

Гремори видит припухшие царапины. Он молчит, почти физически ощущая, как в мозгу гаснут все мысли. Лишь тьма, которая обостряет восприятие реальности, и эта реальность нещадно вгрызается в него.

– Я хочу обратиться к пастырю.

– К Корду? Ты с ума сошла?! – вскрикивает Гремори. – Он прикажет убить тебя также, как Лераиша, также, как Воулу, Ливиарию. Как всех остальных! Ты же помнишь, как рубили крылья? Помнишь, как высушивали глаза солнцем?

– Перестань! Я не такая, как они! – Ситри лихорадочно застегивает пуговицы и снова обматывает шею шарфом; она садится на кровать, опуская лицо в раскрытые ладони. – Я не такая, ты же видишь. Мои глаза не черны. Может, у меня есть шанс, может, пастырь знает, как избавиться от этого!

– Корд – старый дурак!..

– Какая разница, если есть надежда на спасение! Если я не воспользуюсь ею, меня все равно казнят.

– Тебя казнят в любом случае! Ситри, ты же не дурочка, которой промыли мозги, ты же знаешь…

– А может, я хочу быть такой дурочкой! Хочу верить в то, что мои крылья однажды вырастут и я буду счастлива! Мне хочется верить, даже если это ложь! – Ситри сдерживает плач и отворачивается к окну. – Какая разница. Думаешь горше узнать о том, что все вокруг вранье – лишь в старости? Тогда я уже буду смиренно ждать своей смерти. Но что делаешь ты? Цинично-ироничное мышление спасает тебя, а? Или тебе важнее выделить себя из толпы? Ты считаешь всех слепыми дураками, но сам ведь ты бессилен. И не лучше остальных. Твоя правда не делает тебя сильным. Твоя правда убивает в тебе любые зачатки счастья. Странно, что ты не становишься шейдимом, ведь в тебе столько ненависти. Наверное, сосуд для нее у каждого разный – кто-то раньше, кто-то позже…

Гремори стискивает зубы, ритмично играя желваками. Его ноздри расширяются, кажется, что еще немного, и из них вырвутся струи раскаленного пара. Ситри видит эту картину в отражении стекла.

– Делай что хочешь, – злобно произносит Гремори, но Ситри не реагирует и лишь укрывает свои плечи крыльями.

Гремори с размаха бросает дверь, и та громко хлопает, грозясь разлететься в щепки. На открытом воздухе проще размышлять, ведь мысли не рикошетят от одной стены к другой, а беспрепятственно улетучиваются в небо. За рекой продолжает сверкать золотой район «летунов», но скоро огни потухнут – приближается гроза.

Проходит целая неделя, похожая на один день, где

солнце восходит в одном и том же месте, где все кажется ужасно монотонным. Наверное, таким образом, жизнь теряет смысл: заставляя сосредотачиваться на деталях, что повторяются изо дня в день. Самоуничижение затягивает своей простотой, но смирение все еще далеко.

***

Гремори зевает в ладонь, лениво смотря по сторонам – Ситри нигде не видно. Корд возносит руки к небу, раскрывает крылья, как и неделю назад, как и всегда. Там, на авансцене ветер пахнет запахом мокрой листвы, думает Гремори, а здесь, лишь вонь засаленных перьев, немытых тел, и лживой веры, которая исходит из уст пастыря, как хмарь, и ее вдыхают все; ею давятся, даже упиваются. Религиозный делирий. А похмелье придет перед смертью, когда чувство последнего дня отрезвит сознание. Тогда даже псы Сарамы помочь таким.

– Простите!

Гремори узнает этот писклявый голос.

– Простите! Пастырь Корд! Пожалуйста, можно обратиться? Мне нужна помощь!

Гремори шумно втягивает воздух, но против обиды выкрикивает:

– Ситри! Стой, не надо!..

Но уже поздно. Недовольный взгляд глаз из-под жирных бровей Корда, помечает хрупкий силуэт девушки, подобно столпу солнечного света. Пастырь что-то бормочет себе под нос, выдавливает доброжелательную улыбку, и губы с трудом расталкивают толстые щеки.

– Я слышу голос, нуждающегося! Кто же это? Представься, дитя! Какая тень накрыла твое сердце?

– Пастырь, я хочу просить о помощи! – кричит Ситри снизу, из замкнутого кольца окружающих ее хегальдин. – Со мной случилось несчастье, и как бы я ни старалась, сколько бы молитв ни возносила, ничего не помогает!

– Я не вижу твоего лица, благочестивый хегальдин, покажись же нам!

Ситри колеблется лишь несколько секунд, а затем медленно опускает капюшон на плечи. И толпа вокруг ахает; ведь лицо ее в паутине чернух сосудов, а глаза черные, как ночь.

– Я не чувствую ненависти, пастырь, я жажду раскаяния и избавления от греха! Я… Я хочу стать прежней, я хочу быть счастливой!

Гремори слышит, как ее голос надрывается всхлипом.

Все молчат, и затянувшаяся пауза похожа на натягивающийся жгут, который должен разорваться с оглушительным хлопком. Но вместо этого раздается мягкий голос пастыря Корда:

– Это смелый и благородный жест! Осознанный, наполненный добротой и отвагой! Не осудим же ее, а восхитимся таким поступком! Тяга к счастью побеждает в ней ненависть и безумие! Ее глаза черны, но душа еще чиста.

На лице Ситри показывается тень улыбки.

– Но! – восклицает Корд. – Ни у одного земного существа нет власти обратить твою печаль, дитя мое. И пока твоя душа чиста, мы можем лишь успеть спасти ее. Пройдя через муки, ты очистишься, и тогда псы Сарамейя, доблестные псы Шарбары, проводят тебя через сердце Колосса, туда, где ты обретешь счастье!

После слов пастыря Корда, толпу хегальдин охватывает волнение; злобный шепот распространяется по толпе. А в следующий миг кто-то выкрикивает: