Хирургическое вмешательство
Шрифт:
– Я раньше думал, она вообще одна такая, чтоб жрец и человек хороший, - сказал божонок. – Но Менгра – он тоже ничего мужик. И…
– Что? – бездумно переспросил Ксе.
Жень замялся, а потом быстро выхватил просмотренную фотографию из его рук.
– Вот, - торопливо сказал он. – Это мы с Женькой паспорта получали.
Они как будто у зеркала стояли – две веселые мордашки рядком, развернувшие свои Главные Документы у щек; план был настолько крупный, что Ксе прочел фамилию.
– Воиновы, - сказал он. – Воинов, Евгений Александрович.
–
– Так я и думал… - шаман улыбнулся и поерзал, двинув плечом. – Эй, не ложись на меня, тяжело же.
– Извини, - Жень отодвинулся. – А там дальше, ну…
Дальше шли старые, советской печати фото, начавшие уже выцветать; детей на них не было, только их будущие родители – отец и мать.
Мать Отваги.
– Это мама, - тихо сказал Жень.
Сказочно красивую Лену легко было принять за ту, кем она являлась, а мать Женя выглядела самой обыкновенной женщиной; молодая, не более чем миловидная, она походила на мужа, точно сестра. «Наверняка сестра и есть, - подумал Ксе. – У них же не как у людей. Она ему шакти приходится».
– Жень, - спросил он, - ее ведь Александра звали?
– Угу.
– А что с ней случилось?
Божонок вздохнул.
– Она… нас родила.
Шаман озадаченно нахмурился. Он по-прежнему чувствовал неловкость, затрагивая эти вопросы, но Жень сам взялся показывать ему фотографии, и Ксе понимал, что сейчас – можно. Жень впускает его в тот уголок души, куда могут входить только близкие, и Ксе дозволяется спрашивать и знать о вещах, до которых посторонним нет дела.
Потому что они вместе стояли перед Великим Псом.
Ксе, чужой человек, которому безмысленная стихия навязала непосильную для него задачу, до последнего оставался рядом с Женем, он готовился встречать смерть просто потому, что так вышло, и даже после этого не отказался от обещаний, не вышел из игры, как счастливый свободный Лья. Шаман сам себе изумлялся; но, как бы то ни было, он действительно не хотел оставлять Женя на произвол судьбы, даже думать об этом не хотел.
– И поэтому, - стесненно удивился Ксе, - поэтому она…
– Она богиня, - хмуро сказал Жень и пожал плечами.
Шаман опустил голову.
– Вообще-то она в Женьку ревоплотилась, - сказал божонок почти спокойно. – Но это только ее природа, а сама она – все… И папкина природа бы тоже в меня перешла, если б он нормально умер. Мамка, он говорил, тоже хотела с нами остаться, хоть лет на десять. Но их загнали тогда совсем. Афганистан, потом Карабах, Степанакерт, вообще где только не дрались тогда. Время было хреновое. Если страна умирает, это нам, считай, высшая мера. Нам – то есть богам. Это кому-то вроде теть-Лены все равно, потому что она вечная. А власть, нажива, младшая красота – все переродились… Мамку тогда все время гоняли, даже когда она уже беременная ходила, вот она и не выдержала.
– З-зачем гоняли? – едва слышно выговорил Ксе; озноб тек по плечам.
Жень хмыкнул.
– Ты вообще в курсе,
– Н-нет.
– Это слово индейское, - глубокомысленно сказал Жень. – Или индийское? Блин, забыл, как правильно. И вообще неправильно. То есть говорят, что там, в ихних легендах, оно совсем не то значило, что теперь по науке. Короче, шактиман – это способность чего-нибудь делать. Вот я – воевать. А шакти – это способность чего-нибудь не делать. Или делать наоборот.
– Мать Отваги – это способность не воевать? – переспросил Ксе.
– Не воевать, когда можешь, - уточнил Жень. – Мамка всю холодную войну тянула как лошадь. Или еще защищаться – это тоже она. То есть потом Женька. То есть теперь никто… блин.
Он помолчал.
– Ты чё, Ксе, - спросил грустно, - думаешь, богом быть круто?
Шаман поразмыслил.
– Нет, - сказал он со вздохом, - совсем не круто.
– И как ему не холодно по такой погоде в летнем плащике бегать?..
– вслух удивился Ксе, когда Сергиевский отправился, наконец, к себе домой, а они сели в машину, и Менгра дал по газам, ворча, что сил нет как спать хочется.
– Ему не холодно, - с улыбкой объяснил Ансэндар. – Он согревает себя сам, усилием… не знаю, как сказать… усилием души. Как бог. С действующим культом.
– Подумаешь!
– вскинулся Жень. – Я тоже так могу!
– и немедля начал стаскивать с плеч куртку обокраденного Санда. Ксе задумался, обнаружил ли Санд пропажу, и если да, а это наверняка так, то почему не звонит с возмущениями; погрузившись в размышления, он мимо ушей пропустил бурчание Менгры, и мурашки по коже побежали, когда тихоголосый Ансэндар почти рявкнул:
– Прекрати!
Жень пискнул и робко замотался обратно: Анса сердился редко, но выглядело это страшно.
– Ты истратил жертву, - по-обычному тихо сказал громовержец стфари. – Не по своей вине, Жень, но она была конечна и кончилась. Остальное – твои собственные силы. И они невелики.
Божонок понурился.
Шаман долго думал, как бы ухитриться его накормить, но так и не нашел способа. Доступный алтарь был всего один, в самом центре Москвы, открытый глазам толп народу, и, что гораздо хуже, в надежно охраняемом месте. Один раз они к нему подобрались, но теперь милиция Александровского сада наверняка получила ориентировки, и идти туда снова равнозначно было самоубийству.
Они остались гостями в огромном доме, изукрашенном с завалинки до конька и напоминавшем, как особняк Менгра-Ргета под Волоколамском, деревянный пирог. Но этот дом, поднявшийся на краю поля, среди фруктовых деревьев и убранных гряд, был еще больше – такой, каким положено быть дому стфари, в котором живет целый род. Владычествовала здесь старуха Эннеради, как две капли воды похожая на Кетуради; она действительно приходилась той дальней родственницей, принадлежа к громадному клану Менгры, но была куда разговорчивей и добрей.