Хлеб
Шрифт:
Расценив освоение целины как явление мировое, наши ученые изучили долголетний опыт канадских прерий, где природа схожа с сибирской. В зерновые провинции Канады выехал директор Всесоюзного института зернового хозяйства Александр Бараев.
После губительных пыльных бурь канадцы именно безотвальную вспашку сделали основным способом исцеления земли. За четверть века эрозия была погашена. В прериях широко применяется чистый пар, под него отводят тридцать — сорок процентов пашни, сборы зерна растут.
Там испытанная еще до распашки целины система колхозного ученого Терентия
Подлинные законодатели полей не сулили даровой победы. Они спешили, говоря словами Василия Докучаева, «выработать вновь, непременно в связи с местными условиями, подходящие технические приемы, без которых, конечно, немыслимо никакое производство, а еще больше — такое сложное, как сельское хозяйство». Новый пшеничный цех государства они строили современно, фундаментально, на века.
Но на их пути встали субъективизм, администрирование. Сверху насаждался шаблон, единообразие в приемах. Агрономам командовали, когда, где и как сеять, технологов зернового дела превращали в бездумных исполнителей. Преследовалась, в сущности, одна цель — засеять все «под завязку». Для бюрократа это самый простой путь доказать, что «резервы — в деле». Отсеяться как можно раньше и отрапортовать — еще один способ проявить рвение. Благие намерения администратора — оправдание крайне слабое, ибо мобилизация ресурсов была мнимой, за урожай никто не отвечал, как и за здоровье земли. Распашке непригодных массивов, ликвидации паров, трав нужно было придать вид наукообразности — и в противовес научной линии возникла так называемая «пропашная система» Алтайского института сельского хозяйства. Она обещала рост сборов только за счет «правильной структуры». Усиленная выкачка почвенного плодородия вводилась в правило. Отвал служит под Курском и Горьким, так почему он вреден Кулунде? Оба фланга целинного земледелия — «сорняковый» и «ветровой» — оставались открытыми.
«Нигде увлечение односторонней точкой зрения, — писал Климентий Тимирязев, — не может привести к такой крупной неудаче, как в земледелии». Череда засушливых весен эрозии помогла. Пашня в районах легких почв стала сокращаться.
Не дремал и овсюг. Стоит пять-шесть лет посеять пшеницу по пшенице — и пахотный горизонт насытят семена сорняка.
Спор двух направлений перестал быть просто научной дискуссией. Он становился борьбой общественной, борьбой мировоззрений. Узок был круг защитников плодородия, им приходилось отбиваться от самых нелепых обвинений, но стояли они мужественно. И та и другая школа искала поддержки в широких слоях хлеборобов.
Знание становилось главным оружием.
2
Январское утро. Таня перед школой затеяла постирушку и посылает меня:
— Папка, давай воды полоскать.
Надел полушубок, взял ведра, топор.
— Только давай по-быстрому. Сам Плешко принимает экзамен.
— Сдашь,
Открывает мне обитую мешковиной дверь — и сыну:
— Коля, отойди от холода! Да скоренько, копуша.
Сын подбирает игрушки-подшипники, облако пара скрывает его.
Мороз сильный: вдохнешь — в носу смерзается. Значит, больше тридцати, но занятия в школе не отменили, — значит, меньше сорока. Солнце встает люто-красное и приплясывает на горизонте, словно согреваясь. Рождественка — эскадра миноносцев, каждая труба салютует светилу колонной витого дыма. В следы на снегу налита синева.
Слежавшийся снег — это ксилофон: поглубже сугроб — звук от шага басовитый, помельче — скрип высокий, заливистый. Скрип-скрап-скруп. Замечаю эту веселую музыку и петляю, как заяц.
Но по другую сторону дороги мужики моей бригады готовятся в поездку — нажаривают мотор ЗИЛа ало-черным костром, будто грешника в аду. Одергиваю себя — еще подумают что о начальстве.
— Бригадир, так до района ты с нами? — кричит Гошка.
— Да, заводите, я быстро.
Стужа стянула горло колодца ледяной спазмой, ведру не пролезть. Опускаюсь по цепи, прорубаю ход: звеньк, звеньк!
Эти годы я был охвачен скворчиным чувством. Здорово вкалывал, пока жить мы стали не хуже людей. Но не этого Таня от меня требовала. Я должен быть лучшим из виданных ею людей!
Оказалось — я особенный. Честный, волевой, справедливый и все такое прочее. Не то что мне все по плечу — до иного я не дозрел, но уж конечно дозрею. Это и опровергать было невозможно, потому что об этом не говорилось. Но я мог себе представить, что она руки на себя наложит, если я вдруг проворуюсь или, допустим, сбегу с целины. У меня, понимаете ли, предназначение. Никакие чины, должности не подразумевались, это я угадывал. Иногда мне казалось, что она чудовищно честолюбива. Ей подай то — сам не знаю что! Готова пропустить меня через самые тяжкие жернова. Я волен все решать сам, не смею только повредить ее представлению обо мне!
Плата за все — она сама. Удивительно хорошеет, когда у меня что-то ладится. Но вот затор, серия невезений — и она вся съеживается, превращается во вздорное, злое существо. Никаких жалостей и сочувствий! Хочешь, чтоб было легко в доме, — добейся, одолей, вылезь из кожи!
С ведрами в руках спрашиваю ребят:
— Завтракали?
— Борис доедает, — отвечает шофер Сергей Нинкин, — Ты скорей, Виктор Григорьевич, а то еще путевку надо… Председатель на месте?
— С вечера надо было. Я сейчас.
Среди кухни — корыто, на плите — выварка с бельем. Танюшка, в моей рубахе, тут же, на краешке стола, кончает проверять тетради. У ног ее Колька, майстрячит что-то из моего резерва запчастей.
— А знаешь, сын-то сочинитель! Дивный стишок придумал. Лапонька, расскажи папе про ручеек.
Сын с готовностью забубнил себе под нос, Таня перевела:
Ручеек течет капустный, А в нем рыбки плавают, И сказали мышки грустно: «Мы домой из плаванья».