Хлопок одной ладонью
Шрифт:
Так и получилось. Они уже сидели в холле в ожидании заказанного обеда, оттягивались по маленькой, когда прозвучал звонок в дверь.
— Кажется, сейчас тебе опять удивляться придется, — интригующе усмехнулся Сашка и пошел открывать.
Сильвию, свою бывшую начальницу, в отличие от Шульгина, Лихарев узнал сразу, несмотря на прошедшие годы, совсем другую прическу и общий имидж. Узнал и вскочил, то ли по привычке к субординации, то ли готовясь защищаться.
— Спокойно, коллега, спокойно, — мило улыбнувшись, сказала она, — мы все уже не те…
Позволила
— Служба наша кончилась, давным-давно кончилась, и здесь я присутствую в качестве абсолютно частного лица. Никто с вас не собирается спрашивать за прошлые недоработки. Тем более что я, нынешняя, только в самых общих чертах представляю, какие именно трения возникали у вас с леди Спенсер из тридцать восьмого года. В силу известных причин это прошло мимо моего внимания. А в восемьдесят четвертом году наша резидентура прекратила существование, и я вот теперь… — она сделала руками неопределенный жест, — я вот теперь состою членом другой организации.
Лихарев покрутил головой: «Чудны дела твои, господи!» Столько людей, столько времен и событий, а сейчас все они сидят за общим столом вообще неизвестно где, если признать слова Шульгина о «химере» за истину.
— Каким образом — прекратила? — спросил он то, что показалось ему наиболее важным и невероятным. С тем же чувством, даже, может быть, более сильным, что испытали друзья, когда Новиков сообщил им о роспуске Советского Союза. Все-таки Союз — это не более чем государственное образование, многие недостатки и пороки которого были им очевидны с детства, и крах которого — событие объяснимое. А вот для кадрового аггрианина исчезновение миллионнолетней структуры — это похуже, чем рядовому мусульманину прослушать репортаж с какого-нибудь съезда шейхов и аятолл вроде нашего ХХ, на котором разоблачен и низринут Магомет.
— Да так и прекратила. В полосе Главной исторической последовательности. Где-то, наверное, существует. А на Земле — нет, и на Таорэре нет, и бикфордов шнур, с двух концов подожженный, выгорел. Мы вот с Седовой выжили, но ты ее не знаешь, она тебе на смену пришла в семьдесят втором. И ты — здесь. Больше ни о ком не слышала, да я ведь и не была на той Земле после восемьдесят четвертого…
Действительно, до полуночи и еще позже они курили, заваривали бесчисленные чашки кофе, коньяк тоже исчезал из бутылок быстрее, чем обычно, и говорили, говорили. Было ведь о чем. Вперемежку — о собственных делах, о проблемах своих и чужих миров, о будущем вообще как о философской категории, и в частности как о личных перспективах.
Шульгину все хотелось спросить о дальнейшей судьбе Шестакова (тут ведь особая статья), но Сильвия при этом была бы лишней. И он все откладывал личную тему на потом.
Наконец, часу в четвертом, Сильвия, которая могла бы, как старый боцман, пересидеть и перепить здесь всех, собралась на покой.
— Вы, ребята, как хотите, а я пойду. Прикорну немного. Хорошо время провели. О настоящем деле завтра поговорим. На свежую
Лихарев посмотрел ей вслед с истинным почтением.
— Хороша все же. И при этом — умнейшая женщина. Тяжело ей, наверное, без серьезной работы… Как адмиралу в отставке. Она теперь — твоя жена? Или как?
Валентин выглядел сейчас более выпившим, чем полагалось бы. Разве только отключил соответствующую опцию браслета, чтобы в полной мере насладиться забытым удовольствием — как следует набраться в дружеской компании.
— Жена она совсем другого человека. Получше нас. А здесь мы с ней партнеры. На задании. Ты что же думаешь? Задание — оно и есть… Неважно, кто тебе его дал. Даже если сам себе — все равно…
Лихарев счел эту мысль глубокой. И тут же изобрел еще несколько, того же разряда и качества.
— Так может, правда, отвлечемся, и ты мне все-таки расскажешь, что там дальше случилось с Григорием? Я ушел в конце января, а ты?
— В июле меня Сталин в командировку послал, а вышибло — в сентябре. Так что настоящей информацией располагаю только вплоть до конца июня тридцать восьмого. После этого — только газеты и радио. В них ничего плохого о Шестакове не сообщалось. И вообще политика весьма переменилась. Террор прекратился почти полностью, даже реабилитации начались. «Хозяина» новая идея заинтересовала…
— Ну и давай, просвети… Дело-то вроде прошлое, а если прикинуть — не слишком и давно. Для тебя — раз, два, три, — загнул он пальцы на левой руке. — Для меня… — Шульгин задумался. Хмыкнул дважды, не то в насмешку, не то — прочищая раздраженную дымом гортань. — Туда четыре, потом год туда, год туда… А все равно немного! С точки зрения восемьдесят четвертого — сам понимаешь. Наливай!
— Запросто. Все равно ведь до света не разойдемся. Сколько уже от души не трепался и не пил просто так, без задней мысли…
— Валентин, а ты не пробовал отсюда на Столешников зайти? — неожиданно спросил Шульгин.
— Как же, не пробовал! Даже неоднократно. С первого, считай, дня. Глухо. Дом на месте, дверь на месте, а войти — хрен. Да и как бы? Не та реальность.
— А у меня — получилось. Не сразу, но получилось. Но это тоже настолько отдельно… Шестьдесят шестой, потом двадцать первый, вдруг девяносто первый, и вдруг — аж две тысячи третий. И без всякой системы и без всякой гарантии. Ну вот хочешь, сгоняем на днях, там и посмотрим, пропустит тебя или нет? Интересно, ведь правда? Да, разреши заодно мучительный вопрос. Ты последний раз когда в нее входил?
— Как раз накануне отъезда из Москвы, 6 июля, как сейчас помню. «Тревожный чемоданчик» захватил.
— И каким же, скажи на милость, образом наш друг Берестин с подачи твоей сменщицы, проникнув туда в июле же, заметь, но шестьдесят шестого года, обнаружил там антураж именно современный, не тридцатых годов? Папиросы, пиво в холодильнике, костюмы в шкафу, пластинки для проигрывателя виниловые и с музыкой тоже послевоенной. Не говорю уже о деньгах хрущевской печати. Как?
Лихарев изобразил на лице недоумение.