Ходынка
Шрифт:
— Как ж вас там сыскать?
— Очень просто. Я буду в последних палатках от шоссе. Которые к Ваганькову ближе всех. В пятницу вечером и проходите. Там симпатичная компания соберется.
Бокильон протянул Москвину руку:
— Ну что ж, приду. Непременно приду.
Тут в комнатах раздался шум.
— Что такое?
Дверь распахнулась и на веранду, пятясь задом, вышла Мавра с самоваром в руках:
— Берегись, ожгу!
— Наконец-то!
Мавра осторожно поставила самовар на стол и выпрямилась:
— Тама с полиции пришли. Изволите пустить?
— Что? — удивился Деленцов. Пошарив в нагрудном
— Хозяина спрашивают — проговорила Мавра, вытирая пот со лба. — Сказывают, злодей тут какой объявился.
— Так он же в отпуске! — вырвалось у мадам Деленцовой.
Дулин не стал терять время. Сорвав свой котелок с головы Выдриной-дочери, он перемахнул через перила веранды и с неожиданной для его комплекции мальчишеской резвостью помчался к лесу. За ним, оглушительно лая, побежала болонка. На поляне между дачей и лесом замелькали белые мундиры полицейских: упустив Дулина, собака принялась хватать за ноги их; не смея обнажить сабли, те безуспешно отбивались ножнами. Раздался выстрел. Порыв ветра донес задорный крик: „Москва-Во'гонеж!“ В наступившей тишине тонким голосом запел самовар.
— „Смит-Вессон“ — обронил Сытин.
— Сорок пятый калибр, — ревниво произнес Хазаров. — Что, наслушались в Америке?
— И настрелялся тоже — ответил Сытин. — Однако, — добавил он, пристально глядя на белые фигуры внизу, — наша полиция стреляет плохо. Ни дать ни взять Брейгель — „Охотники на снегу“. В негативном варьянте.
Опасливо косясь на полицейских, болонка бегом возвращалась к даче.
— Темно! — пожал плечами Хазаров. — А на звук стрелять их, видно, не учили.
— Могли бы и попробовать — ответил Сытин. — Еще пять зарядов осталось.
— Но не пробуют — сказал Бокильон. — Это и называется плохо стрелять.
— О господи! — раздался, наконец, первый женский голос. — Что всё это значит?
— Toujours la m^eme chose! — ответил Деленцов-старший. — Вечно ты, ma ch`ere [12] , всякую шваль подбираешь, а потом…
— Что потом, что потом! Если б ты…
Кока взял брошенную Ландграфом брошюру и начал читать с кощунственными дьяконскими модуляциями:
12
Toujours la m^eme chose!… ma ch`ere [фр.] — Вечная история!… моя дорогая.
— „Несгораемый человек (рыцарь огня) Кульганек. Чтец С. А. Гриненко. Куплетисты-рассказчики Днепров, Степанов и др. Рассказчик и мимик Фельдт. Фокусник и рассказчик Повторкин. Тульские гармонисты Трофимова. Московские гармонисты и плясуны Добрынина. Хор рожечников Пахарева. Труппа балалаечников Сергеева. Хоры и хороводы девушек и парней. Раешники, петрушки, силомеры, предсказательницы судьбы, фокусники, жонглеры, потешные деды и т. д. 15 оркестров военной музыки. 15 хоров военных песенников. Карусели и качели…“
Скрипнула дверь и в проеме показалась голова Мавры с блестящим от пота лбом:
— Полиция снова хозяина просют!
— Ах, не мешай! — махнула рукой Деленцова. — Дай им полтину на водку и пусть убираются!
Начальник Особого Установления по устройству коронационных народных зрелищ и празднеств действительный
— А всего в Ринг-Театре погибло четыреста пятьдесят человек, ваше превосходительство! — говорил д'Альгейм. — Подумать только! К слову сказать, когда Вагнер узнал, что среди погибших было много евреев, он обмолвился в том смысле, что всех евреев, дескать, стоило бы сжечь на представлении „Натана Мудрого“. Как вам это нравится?!
— Я не поклонник Вагнера — торопливо проговорил Бер. Считая себя до мозга костей русским, он повсюду видел намеки на свои австрийские корни и боялся их. — Вы ведь музыкальный критик, не так ли?
— Верно — пожал плечами д'Альгейм. — Хотя сейчас я исправляю дела простого корреспондента — д'Альгейм машинально потрогал прикрепленный к петлице значок — белая и голубая эмаль на золотом фоне, золотые силуэты свитка и гусиного пера, славянская вязь: „Москва, май 1896 г.“ — Но знаете, пожар в Ринг-Театре я не потому вспомнил, что там музыка играла. Отнюдь. Трагедия эта в памяти свежа — всего пятнадцать лет минуло, а я ведь тогда в Вене был и последствия видел. Но можно вспомнить и другие. Вот шестьдесят третий год, Сант-Яго в Чили, церковь Ла-Компанья. И там пожар, и там давка. Где толпа — там всегда неминуема давка. Избежание ее при отсутствии надлежащих мер — лишь дело более или менее счастливой случайности. Мне ли вам говорить? Так вот, тысяча восемьсот человек в этой давке погибло.
— Сколько? — изумился Бер.
— Одна тысяча восемьсот человек, господин генерал! Да хоть бы и один…
Бер грустно покачал круглой головой.
— Да-да, конечно. К счастью… Нет, это слово не годится. Я хочу сказать: всё это в театрах. Но тут ведь поле будет — с середины краев не увидать. И потом: одно дело представление в театре, а другое — явление народу монарха.
— Пожалуйста, Париж, восемьсот десятый год, женитьба Бонапарта на эрцгерцогине Марии-Луизе — продолжал д'Альгейм. — Толпа на улицах, задавленный народ. Берлин, восемьсот двадцать третий — король Фридрих Вильгельм въезжает в столицу — толпа, давка, погибшие. Там же, в семьдесят втором — заря с церемонией по случаю встречи двух императоров — задавлено тридцать человек. Это я только век нынешний поминаю. А вспомним дофина Людовика и Марию-Антуанетту… Сколько народу у них на свадьбе задавили? Толпа, фейерверк, ракеты случайно летят в толпу — и тут же ливень! Парижане разбегаются и давят друг друга… Дофин, как мы помним, впоследствии стал Людовиком XVI и был казнен.
Бер встал, вышел из-за стола и принялся нервно ходить по кабинету.
— На последней коронации были и толпы, и празднества, а никаких задавленных не случилось — сказал он вдруг, нарушив затянувшееся молчание.
— И слава Богу! — вздохнул д'Альгейм. — Простите великодушно… Слов нет, коронация подготовлена изумительно, а денег-то одних сколько потрачено… И все-таки… Я должен писать то, на что будет спрос. Другие материалы, увы, мою редакцию не интересуют. — Д'Альгейм развел руками и хлопнул по колену шляпой. — Н-да-с… Так вот, сегодня утром я приезжаю на вокзал и вижу поезд, прибывший из Ярославля. Вы, простите, когда-нибудь четвертым классом ездили?