Холера (сборник)
Шрифт:
– Представляешь, Борщ, – затрясся дембель-хохотун Батурин, – ну по всему видать: говно говном, а разговаривает с тобой и манит, манит…
– Говно видеть – между прочим, к деньгам, – авторитетно подвел черту персональный пенсионер союзного значения Пал Палыч Красноштан, отчего Батурин свалился с лавки и долго еще корчился неподалеку.
Билятдин Сафин, человек довольно автономный, ни с кем особой дружбы не водил и мусульманского сердца никому, как правило, не открывал. Но к Мише Готлибу испытывал чувства специфические как к существу довольно близкому по вере (раз, сманенный в баню, Билятдин обнаружил, что сосед тоже обрезан); кроме того, Билятдин трепетал перед сакральностью акта, которому Миша
– Миша, – с усилием выговорил Билятдин и коренасто навис над столом, упираясь ладонями в острые плечи напротив, – Михаил, я тебя уважаю…
– И я уважаю тебя, Сафа-Гирей, вот тебя я по-настоящему уважаю…
– Нет, ты мне другое скажи: за каким примерно хером ты едешь в такую ох…ую даль?
Билятдин никогда, ни при каких обстоятельствах не осквернял свой трезвый язык заборным словом, и застолье от изумления словно бы протрезвело на миг, замерев. И перевело замутненный недоверчивый взгляд с Сафина на Мишу. И прищурился Красноштан, покачав персональной своей головой:
– Правда что. Именно что – за каким?
И даже Батурин – не засмеялся, а тихонько выкрикнул:
– Эх, Майклуша, что с Билятдинычем-то, змей, сотворил!
Но Миша серьезно и твердо отвечал:
– Хочешь знать? И вы – вот вы все, здесь присутствующие хроники и бытовые алкаши, вы все хотите знать, за каким, образно выражаясь, хером еду я на свою родину?
– На ро-одину?! – выпучил рачьи глазки Красноштан. Он треснул кулаком по столу и гаркнул: – Здесь твоя родина, вонючка! Тута вот!
– Иди в жопу, – подосадовал Миша и продолжал: – Объясняю. Только сперва немного выпьем. По чуть-чуть.
– Я не пью, – сказал Билятдин. – Ты же знаешь.
– А я, что ли, пью?
– Сидим, джан, бэсэдуем! Нет? Кто тут пьет? – пожал плечами Самвел из автосервиса, который при сухом законе уже давно был бы долларовым миллионером.
Глотнули, крякая и шумно выдыхая. Миша встал, весь в седом печальном пуху, словно тополь, упершись головой в звездное небо.
– Значит, объясняю. Знаешь ли ты, Сафа-Гирей, дурилка ты картонная, чем ты дышишь? Что пьешь или, допустим, хаваешь – какие огурцы, какую рыбу, какие, извини за выражение, яйца? Какой ядовитой отравой покрыты изнутри в десять слоев твои роскошные дети, чтоб они так жили, как моя Клара на своих двух этажах в Беершеве! Я езжу по этим, мать их в душу, промышленным гигантам, по этим правофланговым таблицы Менделеева! И поверь мне, Билятдин – и ты, ветеран Сраноштан хренов, – всей этой б…ской таблицей, этим всем дерьмом набиты наши речки под завязку, и почва, и атмосфера в смысле воздух – в том числе. Вот и прикинь, – мизинцем поправил Миша очки, – могу ли я в дальнейшем обрекать свою, дай ей Бог здоровья, Соню с ее диабетом и Борьку, скотину эту великовозрастную, трахнул, негодяй, какую-то шлюшку из класса, добро бы еврейку, нет, русскую красавицу нашел, теперь вот чувачка новенького ждем, после экзаменов будем жениться… Значит, всей этой хевре, включая новорожденного, тут, на вашей этой родине вашей хавкой травиться? Нет, Мойша хочет здоровую жену, здорового внука, сына и даже невестку, или, как сказал бы Сраноштан, сноху, будь она трижды слаба на передок! И я больше скажу, я еще уболтаю моего любимого тестя, старого пердуна Степу, с его геморроем и Миррой Самуиловной, продать – между прочим, тебе, Сафа-Гирей, – горбатенький наш «запорожец» и свалить вместе. Гадом буду.
Миша сел.
– А родина? – несмело нарушил
– Что родина?
– Ты же на родину… предки… Про корни говорил… Мишенька! – Билятдин чуть не плакал. – Про Моисея кто рассказывал? Сорок лет… А ты – огурцы… Таблица Менделеева… Эх!
Билятдин неловко смахнул пустой стакан, перешагнул через лавочку и, шатаясь, побрел сквозь густое, насыщенное таблицей Менделеева воздушное пространство двора к своему подъезду, справа от которого светилось на первом этаже недреманое окошко.
На полпути, впрочем, ноги его заплелись, понесло Билятдина куда-то вбок и непослушной иноходью прибило к железным дверям гаража. Замок криво висел на разомкнутой дужке. «Взлом!» – пронеслась в тумане ужасная мысль. Сафин оттянул дверь, вошел, привычным движением щелкнул выключателем. Гроб был на месте.
Автомобиль – «горбатенький» – тоже. Беспорядка не наблюдалось. «Михаил, пооборвать бы ему, второй раз запирать забывает, деревянная башка! Смеешься ты надо мной, что ли… Атмосфера, ишь! А сам взятки лещами берет, чистоплюй. Сам и есть дурилка картонная…» – ворчал про себя Билятдин, запираясь изнутри.
Потом полюбовался на свое изделие, погладил его струганый бок, с трудом снял тяжелую крышку, погасил свет и, кряхтя, забрался на верстак. Перекинул одну ногу, другую, встал задом кверху на четвереньки, сгреб в изголовье стружки и ветошь, укрылся курткой и, подложив ладони под щеку, тяжко захрапел.
На дворе было еще темно, когда Билятдина разбудили. Гулко отзывалась на удары металлическая дверь. Отряхиваясь, Билятдин скинул крюк, отвалил щеколду – и, как говорится, обалдел. В едва сочащемся рассвете стояла перед ним – нет, совсем не маленькая милая Галия, а рослая перемученная кляча, не кто иной, как Андревна, Наина Горемыкина собственной персоной.
Огромными и черными от ужаса были на бледном костистом лице глаза.
– Сафин… – прошептала Наина, и косно ворочался в отверстии ее черного рта язык, – Билятдин Ахматович…
Андревна обеими руками сильно сжала локти Билятдина, так что тот ойкнул, в испуге подняв к ней заспанное синеватое плоское лицо.
– Разит, разит от тебя, Сафин, как из бочки… – гудела черноглазая, черноротая Наина, – спишь тут и ничего не знаешь, подлец!
– Да я и выпил-то пива, пивка с литр взял, не больше, чем же я подлец, Наина Андревна! – тоже почему-то зашептал Билятдин, и так же трудно поворачивался его язык.
– А тем ты подлец, Сафин, – строго и громко сказала Андревна и отпустила его, – что дорогой товарищ Брежнев Леонид Ильич, лауреат и герой, скончался и помер этой ночью, а ты ханки натрескался и не работник!
Билятдин так и закрутился на месте, присел и пошел юлить волчком, как шаман, и бил себя по тугой черной голове, словно в бубен.
– Ояоя-а-аэлоя-аа… эгоя аллах-варах каравай мой, вай кара-а! – пел Билятдин, а Горемыкина пританцовывала на месте, не в силах устоять перед ритмом, и щелкала пальцами. – У меня же все готово, печень моего сердца, Наина ты моя Андревна, вот он, глянь сюда!
И тут с леденящим страхом вспомнил Билятдин, что не выстругал он ни пазы для ножек, ни саму ножку, правда, последнюю, не успел закончить, не говоря уж о полировке, морилке… А оконце! Он даже стекло для него не отмерил!
Наина, стервь глазастая, мгновенно запеленговала все недочеты и прошипела:
– К вечеру чтоб успел! Похороны завтра.
Билятдин подумал было, что на вечер у него приглашены гости, в том числе, кстати, и сама Горемыкина: пропал день рождения, а заодно и тридцатипятилетие великой Победы, любимого после Нового года праздника всей Билятдиновой семьи. Но тут, сами понимаете, не до праздников и не до Победы, когда надо гнать-успевать к всенародной скорби, что состоится, считай, через двадцать четыре часа.