Холера (сборник)
Шрифт:
На практику мы выезжали в глухомань – на Псковщину или там в Архангельскую область, собирали по деревням костюмы, ткачество, рисовали, слушали бабок, ходили в клуб на танцы, купались… И лично мой ночной сон, скажу честно, получался озорным, но весьма скудным.
После третьего курса снарядили нас в Вологодскую губернию. Прибываем под вечер на станцию, как говорится, N, и дальнейший наш путь лежит верст на двадцать к северу, в глубинку. Очаровательное захолустье: пыльный бурьян, по улице бродят козы, автобуса нет до утра. Наша древняя, с вечной беломориной, прокопченная изнутри и снаружи, крючконосая «баба Стася» – доцент Сталина Родионовна Болдина распорядилась ночевать в Доме колхозника и спозаранку, по холодку, двигать дальше.
Дом колхозника –
Эдита Пьеха с присущим ей разнузданным акцентом оповещала из приоткрытой двери о своих любовных домогательствах.
– Пошли-ка, поможешь, – велела мне баба Стася.
Комната дежурной оказалась на удивление уютной. Несмотря на белую ночь, хорошо светила невесть как заброшенная сюда барская лампа на бронзовой ноге под теплым шелковым абажуром. Круглый стол под чистой скатертью украшался глиняным кувшином с пионами. В углу гудел маленький «Газоаппарат», покрытый вязаной салфеткой. Все это доныне сохранилось в моей памяти, так же как и горшки с бальзамином, и кровать с пестрой занавескою, и прочие предметы, меня в то время окружавшие. Сама дежурная, свежая тетка лет пятидесяти – с морковными губами, в тесном штапельном платье без рукавов – пила чай с яблоками и медом.
– Из самой Москвы? Да неужто?! – всполошилась тетка, усаживая нас со Стасей за стол. – Это неужто в Москве про нас знают? Ой, какие гости-то дорогие, а у нас и цайная закрыта! Данька! – закричала она в раскрытое окно. – Данюшка! Да где ты там затрухался, байструцина, цёрт нерусский! А ну, бежи до Ермиловны, откроет пусть быстренько, людям с дороги хоть покушать маленько. Из самой Москвы!
От чайной мы отказались, все, мол, у нас есть, полные рюкзаки провизии, и нужна нам только постель, желательно почище, на одну ночь, но зато в количестве восемнадцати комплектов. Дежурная снова закричала в окно Даньке, чтоб никуда не бежал, а бежал бы, наоборот, в каптерку за бельем, да поживее.
Девчонки вместе с дохлым Илюшей, пасомые между тем Батуриным, сбились снаружи, в палисадничке, в тихое брезгливое стадо. Топтались бледные, растрепанные, унылые; многие курили и в целом напоминали толпу зэчек на пересылке. Только толстощекая Райка без умолку трещала и по-птичьи вертела своей изумленной круглой головой.
Причудливый кудлатый парнишка, видимо давешний Данила, осуществляя мимо них свои ходки за бельем, выворачивал поверх белых стопок жилистую шею и завороженно глядел на городских девочек. С лица Данилы не сходила радостная улыбка. Черные клеши с клиньями из пестрого штапеля – того же, что и материно платье, вздымали вокруг его босых ног мелкие вихри пыли. Поверх брюк болталась тельняшка с рваными локтями, подпоясанная широким офицерским ремнем.
– Как ты думаешь, Миш, есть у них тут канализация? – поинтересовался в своей академической манере любознательный Илюша.
– Щас тебе, канализация! И душ Шарко, – отозвался Батурин с койки, выбрав, по обыкновению, лучшую из восьми, у окна, и, завалившись, в чем был, в излюбленных сапогах – хромовых, отцовых – поверх голубенького пикейного одеяльца.
Без стука вломилась Райка. Она платила нам взаимностью и тоже, я подозревал, мужиков в нас не видела – за компанию с брательником, что ли. «Кушать подано!» – возвестила она с неуклюжим поклоном. Отобрала у Илюшки простыню, которую он вертел так и сяк уже минут пятнадцать, и опрятно, по-солдатски, постелила.
В дверь постучали. «Взойди-ите!» – пропищал Батурин. Никто не показывался, только осторожный стук не умолкал. Я распахнул дверь. На пороге стоял Данила.
Он был великолепен. Длинные волосы расчесаны на пробор. На тельник, заправленный на этот раз в брюки, натянута узкая, в талию, гипюровая рубашка. Из-под клешей, рвя сердце потрескавшимся лаком, выглядывают черные ботиночки «с разговором». Райка
– Пацаны, а правда, в Москве девки иностранцам за деньги дают?
Ночью я слышал встревоженные голоса, по коридору кто-то бегал, громыхали ведра, – но, сломленный молодецкой истомой, вскоре погрузился в толстое облако глухоты и уснул. Наутро оказалось, что занедужила Райка. Всю ночь ее выворачивало, девчонки бегали с тазами и ведрами, и, зайдя к ним в комнату, мы с Батуриным увидели Илюшину сестру, похудевшую, казалось, вдвое, зеленовато-белую, с погасшими глазами. Она лежала, что называется, пластом, и потемневшие от пота колечки волос липли ко лбу. Решили, что ехать ей, конечно, никуда нельзя, и пусть Илюшка везет ее назад в Москву. Но и в поезд – как погрузишь в таком состоянии? Проблему легко разрешила Клавдия, вчерашняя дежурная, обнаружив замечательную практическую сметку русской женщины. Всем, включая Илюшу, велела отправляться, куда им надо, а Раечка спокойно оклемается, и Даня собственноручно доставит ее в назначенное место.
Два дня Данила с матерью ходили за постоялицей. К Райке вернулся ее яблочный румянец, рыжие волосы вновь встали копной, и на третий день она собралась догонять нас. Данька облачился в штаны от выпускного костюма, синюю нейлоновую рубашку, кеды и сказал матери, чтоб шибко не ждала, глядишь, к вечеру ливанет, он, может статься, у дяди Самсона в Выринке и заночует. А то и погостит у него.
Через неделю Клавдия сама дернула к крестному в Выринку. Там она уперлась в замок, но не вытерпела ждать и побежала в милицию. Об этом мы узнали от участкового, который до полусмерти перепугал воротившегося с пятком зайцев браконьера дядю Самсона, всполошил нас и чуть не отправил на тот свет старуху Болдину, когда выяснилось, что Райка в сопровождении Данилы неделю назад исчезли бесследно.
Кинулись на почту. И там выяснилось, что не бесследно.
По дороге в Москву мы снова в ожидании поезда завернули в Дом колхозника на станции N. Клавдия, все такая же свежая, все так же пила чай с яблоками.
Вместо штапельного платья по случаю прохлады ее обтягивал синий джерсовый костюм. Выкрашенные фиолетовым губы поджаты. Она показала нам письмо.
«Маманя, – писал Данила, – не серчай. Поживу покамесь у Раисы в Москве. У ней агромадная квартира в доме как элеватор с пикой на крыше. Ты бы враз коньки откинула со страху увидевши. Машин здесь что грязи, шуму от их как в кузне. У Раисы тоже машина у папаши. Папаша профессор. Ты бы точно околела со смеху увидевши. Ростом с пацана, волос агромадный и рыжий и носяра чистый руль. Маманя они евреи но люди хорошие, вежливые. Раиса хотит чтоб я закончил вечернюю школу а после институт. А я хочу выучиться на шофера и записаться с ей. А она пока не хотит. Покамесь живем так, не серчай. Маманя мне Райка точно сказала девки здеся правда дают за деньги иностранцам! Кланяйся дяде Самсону и протчим. Твой вечно сын Данила Иванович Вырин».
– Вот, костюмцик сноха прислала. – Клавдия одернула жакет. Глаза ее покраснели, достала из рукава платочек и шумно высморкалась. – Сношенька, ети ее мать, прости господи!
Нельзя без натяжки сказать, чтобы Данька был материной поддержкой и опорой. Парень, правда, безотказный, но бестолковый и нескладный на удивление, делал он на рубль, а гадил при этом на десятку. Пойдет грядки полоть – всю рассаду выдернет; крышу заделывать полезет – продавит дранку в другом месте, сквозь стропила провалится, самогонный аппарат на чердаке сокрушит, разобьет двухведерную бутыль и вдобавок еще сломает ребро. Но все же он у Клавдии – единственный сын в память о шабашнике Ерванде, который девятнадцать лет назад строил у них в Выринке коровник по заказу колхоза «Краткий курс». Благодаря той стихийной встрече на мшистом черничнике – у Данилы образовались на сегодняшний день горячие глаза, орлиный нос и вороные кудри, хотя все Вырины словно сметаной облиты.