Холокост в Крыму
Шрифт:
Я вспоминаю то, что мне пришлось пережить. Я был потрясен не тем, что ушел и второй раз. Был потрясен участием какой-то посторонней силы, которая вмешивалась в мое скромное существование. Таких случаев было пять. Один раз пришлось спрятаться в подвал, в четвертый раз — на чердак и один раз — на другой квартире, в которую хозяйка моя во время массовых переселений перешла: с Луговой на Крестьянскую. Нужно было сделать переселение так, чтобы не заметили ни старые соседи, ни новые, чтобы меня не видели, а также не видели те, которые будут выносить вещи. Пришлось продумать каждую мелочь. Пришлось уйти на чердак в тот день, когда хозяйка решила перебираться. Было два часа дня. Немцев-зенитчиков в доме уже не было. С самого утра на рассвете пришлось перейти на чердак с тем, чтобы вечером моя знакомая придет, дверь будет широко открыта, все могут заглянуть, посмотреть в комнату, а вечером она должна была прийти (движение было разрешено до семи часов вечера). Это было в конце сентября или начале октября. Все видели, что она перешла на жительство в другую квартиру. Она была единственная квартирантка
И во второй квартире на Крестьянской улице пришлось пережить посещение немцев. Они весной 1942 г. в солнечные дни облюбовывали жилые помещения. По квартирам ходили немцы, зашли и в эту квартиру. Хозяева были старые люди. Они пытались всякими поводами отвадить немцев, говорили, когда приходили немцы: и печи развалены, и то плохо, и это плохо. Это было в начале пятого, уже близко к темноте. Пришли в коридор, раздался стук в дверь. Немец спрашивает, не найдет ли он здесь для себя подходящую комнату. Хозяйки не было. Я стеснялся подходить. Они подошли к двери, и немец просит открыть эту дверь. Хозяева говорят: «Как же быть, дверь закрыта, ключа нет, открыть нельзя». Офицер подошел к двери и начал стучать. Тогда хозяйка говорит: «Может быть, попробовать нашим ключом открыть». Муж говорит: «Открой». И хозяйка пошла за ключом. Передо мной стала задача, как быть. У нас были такие возможности: у моей хозяйки были два шкафа, один — платяной, другой — буфетный. Эти шкафы стояли друг от друга на небольшом расстоянии, таким образом, чтобы можно было зайти, между шкафами было небольшое расстояние, но такое, что я мог стоять. Комната была небольшая, загромождена кушеткой, кроватью, столами, стульями, шкафами, а шкафы стояли на другом конце комнаты. Когда хозяйка пошла за ключом, я стоял неподалеку и зашел за шкаф и спрятался за ним. Если бы немец вздумал подойти ближе, то обнаружил бы меня, но и на этот раз дело обошлось благополучно. Хозяйка чувствовала себя неважно, что в отсутствии жилицы открыли комнату. Когда открыли, все стояли у входа. Комната, правда, непрезентабельная. Хозяева говорили, что в этой комнате живет учительница. Дверь закрыли. Домохозяйка чувствовала себя неловко, почему я говорю это, что даже не сообщила моей хозяйке о том, что заходили немцы. Вот это была последняя тревога.
Занимался я книгами, читал, писал; я занимался библиографическими работами. Обо мне как о библиографе, есть отзывы, у меня есть печатные работы по библиотечной группе. Были составлены целые каталоги-картотеки по разным вопросам, что представляло большую ценность для меня и известную научную ценность. Часть библиотечного материала удалось вынести. Это давало возможность держаться и работать спокойно.
Общее настроение было тяжелое. ... Тяжело было после взятия Керчи и еще более тягостно после взятия Севастополя. Пока Керчь и Севастополь были советскими, как-то теплилась надежда на скорое освобождение. Когда немцы взяли Керчь, Севастополь, проводили перешивку железной дороги, переименовали улицы на немецкий лад, я почувствовал себя похороненным.
Конечно, взятие Керчи — не конец войне. В войне возможны всякие изменения. Немцы знали, может быть, что придется Крым отдать. Советские люди были уверены, что Крым будет освобожден, но нужен был отрезок времени, чтобы проделать мозговое усилие, чтобы привести себя в известное равновесие.
Было голодно, холодно — всему населению вообще и моей хозяйке в частности. Даже наши скудные запасы, которые удалось сохранить: пуд муки, пуда полтора картофеля, бутылка постного масла, начатая баночка смальца, которую мне принес один знакомый русский плотник, встретил я его как-то в районе Феодосийского моста Спрашивает: «Как вы поживаете?» Это было 3-4 декабря. Я говорю: «Голодно и трудно со всех сторон». Он говорит: «Я вам кое-чем могу помочь, я зарезал кабана и вам немножко принесу сала». И действительно, принес. Даже было так дело, он не застал меня дома и отдал моим знакомым Кенифест, и просил мне передать. Вечером я возвратился, и они принесли смалец и еще кое-что. Кроме того, у меня было крупы килограммов 12. Этим мы жили месяца три. Ели один раз в день, картошку варили в кожуре, из муки делали клецки, клали немного крупы, ложку масла и получалась какая-то пищевая бурда.
Затем начались усилия по восстановлению пединститута, и мою хозяйку привлекли в качестве библиотекаря, она приводила в порядок библиотеку, получила хлебную карточку, и мы делили хлеб по 150 грамм; затем она получила частные уроки, давала их за продукты. Жили впроголодь, трудно рассказывать. Варили только вечером, плита была без тепловых ходов, кончил топить — и все тепло улетучивалось. Я боялся шевелиться, чтобы не было никаких звуков. Вечера приходилось сидеть в темноте из-за того, чтобы не было признаков света
Так протекала жизнь в течение двух с половиной лет.
Газеты я читал регулярно, не только «Голос Крыма», но и немецкую «Дойче Крым Цейтунг». В немецкой газете, а она была рассчитана на обслуживание средней массы, там были антисемитские выпады в ничтожном количестве, они обслуживали среднюю массу, и пропаганда была, очевидно, направлена по другим каналам. ... Антисемитскую литературу дореволюционного периода я знал, но то, что собой представлял «Голос Крыма», не идет ни в какое сравнение. Это было что-то жуткое. Если вы читали газету из номера в номер, то вы видели, что из себя представляла эта газета, одна за другой статьи антисемитского характера Трудно себе представить, до какой степени изощрялись, до какой степени были сосредоточены высказывания, например, под руководством германского представителя Маураха, который здесь возглавлял бюро пропаганды.
Гитлеризм наступал не только на хозяйственную жизнь, но и на психику населения. Это была лаборатория, в которой изготовлялся яд. Этот яд не прошел бесследно. Этот антисемитизм отравил население — не то, чтобы все принимали всю лживость, но вбирали в себя это печатное слово.
Совершенно исключительно, что произошло в Симферополе 12 апреля[96], когда горело около 400 крупнейших зданий. Весь горизонт представлял сплошное море огня, горели архивы. В разных частях города горели здания, склады, и, в довершение всего, вечером по городу начали разъезжать автоматчики и бросать бомбы в жилые здания. Чувствовалось, что они в какой-то лихорадке.
13 апреля были партизаны, которые дали небольшой, в течение одного часа, бой.
В районе Архивного моста партизаны сделали заслон, а вечером 13 числа я вышел в первый раз из своего 28-месячного заточения. Прошел по городу, встретил нескольких знакомых русских, которые встречали меня со слезами, объятиями, пожатиями, а 14-го я пошел на свою старую квартиру. Настроение встретил хорошее. Русские люди обнимали, плакали, удивлялись, встречали поцелуями и объятиями. В своей квартире я застал татарскую семью. Немцы взломали квартиру, уничтожили часть книг, то, что было на столах, стульях растаскали, часть книг была продана в комиссионном магазине, а часть, та, что была в шкафах, сохранилась. Они в начале в моей квартире устроили для небольшой группы людей казино. Казино существовало шесть месяцев. Все имущество было вывезено жилотделом, а книги сданы в центральную библиотеку. Сейчас я получаю их обратно. На моих книгах есть значки. В центральной библиотеке подбирают книги для пединститута, парткабинета и выбирают мои, откладывают в сторону, а вообще моя библиотека состояла из 2000 томов — это труд сорока лет работы, ценность всей моей жизни. Очень много книг погибло, часть рукописей, коллекция планов города Симферополя, которые я собирал продолжительное время. Все это, к сожалению, погибло.
ГААРК, ф. П-156, оп.1, д.37, лл.71-106. Подлинник.
ИЗ СТЕНОГРАММЫ БЕСЕДЫ С ЖИТЕЛЕМ Г. СИМФЕРОПОЛЯ СИРОТОЙ ИЛЬЕЙ ИСАЕВИЧЕМ, ПЕРЕЖИВШИМ ХОЛОКОСТ.
16 февраля 1945 г.,
28 мая 1945 г.
Родился на Украине, в Запорожской области, Новотроицкий район, село Николаевка в 1891 г., в Крыму живу с 1926 г. По социальному положению служащий. Война застала меня в Симферополе, я работал в Аптекоуправлении, до последнего момента не мог эвакуироваться ввиду того, что меня назначили заместителем заведующего базой, и на моих руках была база до последнего момента. База снабжала воинские части. До последнего момента я не получил разрешения на выезд. Семья не уехала, жена работала в том же складе, правда, она могла без меня уехать, но не хотела, а так же и дети.
Мы переживали большие налеты немецкой авиации, бомбежка началась с числа 25-го, то есть, дней за пять до прихода немцев, налетало самолетов по 30-40.
Я жил в Советском переулке, там, где проходит Нижне-Госпитальная улица. Поблизости бомбы падали, так, например, в дом Крылова упала бомба, все дома вокруг были разрушены, а наш маленький дом остался.
После бомбежки 2 ноября я вышел из убежища часов в 10 утра, в это время я находился в Доме специалистов на Жуковской, семья моя была в каменоломнях за Сергеевкой[97]. ... Тут я увидел немцев, вид у них был зверский. Я хорошо знал, что нас ждет, ничего хорошего не ожидал. Мы знали, что мы обречены. Несколько наших сотрудников были евреями, и они хорошо знали, что их ожидает. Особенно я хорошо знал. Один командир нашей армии, отступавшей с Перекопа, был мне знаком, он рассказывал, что когда немцы высаживались в разведку в Геническе на Арабатской стрелке, то там они расстреляли евреев. Как только немцы вошли в Геническ, там сразу, на второй или третий день, все еврейское население было расстреляно, оно там было небольшое, несколько тысяч. Так что я хорошо знал, что нас ожидает. Плохо то, что я пропустил случай уйти в лес к партизанам, можно было уйти в лес. Многие из моих знакомых ушли в лес из армии. ...