Холокост в Крыму
Шрифт:
2 ноября, когда я увидел немцев, я пришел в квартиру на Жуковскую к сестре ... Мы с зятем не пошли в город, а послали женщин на разведку. Сестры еще не пришли, а во дворе дома учителя стал собираться кучкой народ. Я спустился вниз, пришла одна учительница и говорит: «Господа, я могу сообщить вам приятную новость. Есть приказ Гитлера, в котором говорится, что он воюет не с нами, а воюет с жидами и коммунистами». Большинство присутствовавших реагировало на это заявление плохо. Но были и такие люди, которые радовались, целовались и обнимались. Вернулась сестра, я поднялся наверх. Младшая сестра ударилась в панику и стала кричать на меня, что я столько лет работаю и не достал яду, чтобы отравиться. Она сама видела этот
С этого началось. До 10 ноября были созданы общины, которые должны были зарегистрировать всех евреев. Председателем комитета общин вошел Бейлинсон, скрипач из кино «Большевик», и второй из Жилсоюза, я вместе с ним работал, и он не знал, что я еврей, и удивился этому и спросил меня, почему я пришел на регистрацию. После регистрации все евреи должны были носить знак Соломона[98] на левой стороне груди, величиной 10 см в квадрате. Я не носил знак Соломона, также и моя семья не носила. Зять носил и был избит немцами. Приказа такого не было, что евреям нельзя ходить по тротуарам, но когда навстречу немцам попадался еврей, то они всегда его избивали. Зятя избили около того места, где была милицейская столовая на базаре. Там была и регистрация евреев со двора. Народу на регистрацию приходило много. Проверяли паспорта, записывали фамилию, имя, где живет и год рождения. Случаев избиения евреев было много.
В здании автостанции был большой склад. В воззвании было сказано, что на самые тяжелые и грязные работы мобилизуется еврейское население. На этом складе в автостанции работали евреи. Работа была тяжелая, заставляли нагружать и разгружать тяжелые мешки по 6-8 пудов. Поднимет мешок и упадет — его тут же избивают. Раз упадет — значит, избивают.
На второй же день после вступления в город немцы повесили несколько человек, на Малобазарной около здания автостанции. Пять человек висели около городского сада на столбах. На большинстве трупов было написано «За грабеж»...
После регистрации евреи одели знак Соломона. В общину все евреи обязаны были являться ежедневно, отсюда немцы забирали их на работу. Я сам на работу не ходил, знака не носил, и до самого приказа не ходил на регистрацию. В паспорте у меня указано — «еврей». Евреи выполняли самую грязную работу. Чистили картофель, уборные. Сестра моя, учительница, почти все время была использована на работе по очистке уборных, убирала уборные на базаре. Женщин возили в госпиталь, где была раньше первая советская больница, там они чистили уборные, на консервном заводе работали по очистке картофеля и нечистот. ...
Немцы дали общине приказ собирать вещи. Кроме того, немцы сами ездили с машиной и ходили по еврейским квартирам, забирали всякие вещи. Был дан приказ собрать десять коверкотовых костюмов. Бейлис, председатель общины, был за невыполнение этого приказа избит. Дальше последовали приказы о сборе посуды, подушек. ...
10 декабря появился приказ. Наша соседка, она сейчас жива, русская старушка, ей, наверное, лет 90, она видела на столбе в нашем Советском переулке небольшую бумажку, в которой было написано, что все еврейское население, невзирая на возраст, должно явиться в обозначенные пункты — в мединститут и в здание бывшего Обкома, имея с собой носильные вещи и на пять дней запас продуктов. Это у меня запечатлелось на всю жизнь. Мы обдумали все это, у меня собрались все русские, мои знакомые, в большинстве русские. Они мне советовали не идти, и, во всяком случае, не идти моей семье. Я все-таки побоялся. Ко мне пришел брат, он совсем создал панику, и мы 11 числа пошли. Я явился в Обком партии, здесь как входишь,
Когда мы вышли во двор здания, народу было очень много, и уже были крики и слезы, потому что вещи были отобраны, и вообще, по обращению немцев с евреями было видно, что это конец. Разговор был такой, что евреев увозят, потому что уже увозили народ с этого двора, отсчитывали по 40 человек на машину и вывозили со двора. Детей отобрали там же. Сказали, что есть специальные детские дома, туда будут детей направлять. Матери детей не давали, их вырывали насильно. Днем было еще кое-как терпимо, а ночью был ужас, женщины плакали.
Вечером часов в девять пришел офицер и солдаты с фонарями, отобрали молодых девушек. Мы сидели в темноте, а кое-кто жег плошки. Офицер отбирал девушек, а солдаты уводили их, куда они потом направлялись и где они — неизвестно. В особенности грудных детей матери не давали, это была ужасная картина.
В тех семьях, где были матери с девушками, при отборе девушек офицером, были ужасные сцены прощания. Помню один случай, двое стариков и дочь у них была очень красивая. Мать ее не хотела отпускать, офицер схватил мать, а двое солдат девушку, и таким образом оторвали ее от матери.
Из нашего двора была одна еврейка, у нее были четверо детей, муж ее работал в клубе НКВД киномехаником, звали ее Эсфирь. У нее забрали всех детей, это было ужасно, она маленькая, тщедушная, обхватила всех четверых, ее немец чуть не задавил, когда отрывал от детей.
Я всю ночь ходил по двору. Там же была моя сестра, детей у них не было, у одной сын был тогда же эвакуирован... Мой дядя имел большую семью, но они были в другом пункте сбора — в мединституте.
Особенно ужасна была ночь: дети просили воды, воды не давали, и нас патруль не пропускал за водой, били прикладами. Патруль был немецкий.
Настроение было такое, что все ожидали конца. Утром часов в десять я попал в число 40 человек. Эта обстановка, женские крики и слезы, эта ночь убила в нас все. Ни о чем не думал, знал, что сопротивляться бесполезно, только думал — скорей бы конец. Хорошо знал, что расстреляют. С этим я смирился с момента выхода из дома. ...
Когда нас отсчитали 40 человек, вывели через садик на Пушкинскую улицу, и через калитку вывели на улицу, там стоял автобус. День был пасмурный, падал снег, а лежавший на земле снег таял. Нас посадили в автобус, с нами два немца, они сопровождали нас. При входе стояли два солдата, около ограды стояли также солдаты.
Ночью, когда были в здании, среди некоторых евреев был спор и упреки друг другу, почему не уехали. Некий Фукс мне говорил, что он виноват в том, что я погибаю. Он человек с высшим образованием, до высшей степени человек умный. Я его как-то спрашивал: «Вы человек старше меня и изучали книги, скажите, как быть?» Он мне сказал, что согласен, что будут гонения, но он никак не согласен с тем, что будут расстреливать. И теперь, находясь в здании обкома, он мне сказал, что я погибаю из-за него. Я ему сказал, что теперь уже поздно. Я вполне сознательно шел на смерть, своего личного «Я» у меня не существовало. Страшно больно было прощаться с домашними, это был тяжелый момент, но как только мы вышли на Малобазарную, я сказал брату: «Витя, все кончено, чем скорее — тем лучше. Дай Бог только, чтобы нас не мучили». Я был подготовлен. Мы с братом ходили всю ночь, думали достать воды.