Холокост в Крыму
Шрифт:
У меня дыхание остановилось, слезы душат меня и ответить я не могу, а она меня зовет: «Илюша!»
В это время опять хлопнула калитка, опять кто-то прибежал, слышу шаги, но не знаю кто это. Слышу, жена крикнула: «Верочка, папы нашего нет». А я ответить не могу, только за стенку хватаюсь. Прошло некоторое время, волнение улеглось, и я ответил:
— Ой, родненькие, вы живы!
Жена вынула деревяшку, я спрашиваю их, что с ними было? Жена говорит: все расскажу, только не волнуйся.
Я немного успокоился и пришел в себя. Жена говорит:
— Прежде всего, мы не ели и ты тоже, я приготовлю покушать, а потом все расскажу.
Я кое-как дождался, пока наступил вечер, жена постучала и втолкнула в отверстие пробирку с бульоном, грамм тридцать бульона с рисом, я из пробирки выливал в чашку, так она мне дала пробирок двадцать, и, пока теплое, я поел. Она рассказала, что их забрали в полицию пятого участка. Там было несколько евреев.
Не могу сказать точно, но наверно, дней через четыре-пять опять залаяла собака, а до этого целые дни никто не приходил. Зашло порядочно людей, было слышно по шагам. Я решил, что опять обыск начинается. Условились, что жена даст мне знать в случае чего. Опять начался обыск.
Как я узнал позже — оказалось, что в полицию пришла русская женщина, которая работала в Аптекоуправлении бухгалтером. Она жила у нас, знала, какие вещи и сколько чего у нас есть, так что все это она сделала с корыстной целью. В полиции она заявила, что жена и дочь еврейки. ...
Она была неимущая, мы ее пожалели тогда. Теперь она подтвердила, что моя жена и дочь еврейки, и опять забрали обеих. Жена прибежала в темную комнату и опять начала стучать рукомойником и кричит: «Верочка, идем!». Опять я две ночи просидел один. На раз было хуже, потому что их повели не в полицию, а в гестапо на Подгорной. Там, в основном, стали проверять дочь, жену признали, что она русская. Дочь исследовали, измеряли во всех направлениях голову, отрезали волосы, но не издевались, не били. Сказали, что жена свободна, а дочь оставляют. Жена набросилась на немца. В это время в комнату вскочил русский немец. Спросил:
— Девочка, в чем дело?
Жена рассказала, что хочет идти вместе с дочерью. Рассказала, в чем дело. Оказалось, что этот русский немец из-под Каховки, из немецкой колонии, знает жену, ее отца. Дошел к какому-то большому чину и долго разговаривал с ним, немец все приговаривает: «гут, гут». Потом немец подошел к дочери, пощупал голову и сказал: «ничего», — и вышел. А русский немец сказал им: «Идите за мной». Жена думала, что он их поведет в камеру. Он вывел их в коридор и сказал: «Идите домой, счастье ваше, что я случайно наскочил на это дело, а то было бы вам капут».
Дочь сначала думала, что он шутит. А он подтвердил, чтобы мы шли домой и не беспокоились. Дочь сказала:
— Я не пойду домой. Если вы меня признали русской, дайте мне документ, что я русская, потому что я приду домой, а через час опять явится полиция, и опять надо мной начнут издеваться.
Русский немец вернулся, а им сказал, чтобы они подождали в коридоре. В комнате, куда зашел русский немец, сидел офицер, из этой комнаты русский немец принес дочери метрическую, а жене паспорт и написал там, чтобы их не трогали, что они проверены. Вот таким образом они вернулись домой. Мне было очень тяжело без них, но я почему-то жил надеждой, знал, что они вернутся, потому что дочь нисколько не похожа на еврейку, она вообще только в Симферополе узнала евреев, а на Украине их не знала.
Положение мое было ужасное, лечь нельзя, жуткий холод, одеяло, правда, у меня было, но движений никаких делать было нельзя, эта неподвижность была ужасна. Приподнимешься немного, переступишь с ноги на ногу и все. Я чувствовал, что там сидеть долго будет нельзя, просидел я одиннадцать дней.
23-го декабря опять залаяла собака, я решил: опять начинается. Кто-то зашел, по разговору не слышно, только слышен гул. Слышу, стали опять рыться везде, даже в сарае все перевернули, рылись долго. Потом все стихло, мне не подают никаких знаков, собака тоже не лает. Потом опять залаяла, я стал слушать — или ушли, или опять пришли. После этого жена открыла дырку и сказала, что приходили из полиции два человека, сделали тщательный обыск, обстукивали стены, в яме была картошка, и туда лазили, словом, везде. Сказали уходя, чтобы ничего не трогать, оставить так как есть разрытым, пока опять не придут. Залазили на чердак, там смотрели, но стенка была забелена и ничего не заметно. Слезли с чердака и перед уходом сказали, что у нас с домом что-то ненормальное, снаружи дом большой, а внутри меньше. Сказали, чтобы не трогать их следов, после праздников
— Знаешь, пойди сегодня к Паше на Красную горку, и пусть она прощупает, что делается за городом. Прошло уже одиннадцать дней и, может быть, заставы сняты, я выберусь и раненько уйду.
Так и решили.
23-го я не выбрался оттуда, еще ночь просидел. Паша сообщила, что кругом заставы. Я решил: так или иначе надо вылезать, все равно сцапают. В ночь на 25-е в час ночи я вылез. Жена помогала долбить стенку с этой стороны, а я со своей, стучать громко было нельзя. Когда я очутился в комнате, как я глянул в зеркало — так и не узнал себя: голова за эти дни совершенно облысела, все волосы вылезли, зарос весь, борода вся белая, прямо старик, но жена виду не подала, что я страшный. Она приготовила мне воды. Но идти я не могу, сделаю шаг и падаю. Они меня под руки вывели во двор подышать воздухом, голова кружится, я посидел на камне, хочу встать — и падаю. Но я потом вымылся, переоделся, она мне приготовила кусок хлеба, сала и я пошел. План был — выбраться за город, а куда идти, сам не знал. Пошел я по Малобазарной, меня никто не остановил. Пошел через Кирова, на Пушкинскую и по Карла Маркса до Ленинского садика к вокзалу. Через Перекопскую улицу шли несколько женщин. Здесь же проходит железная дорога и будка переезда. Я решил, что буду идти в отдалении от женщин, которые шли с котомками, возможно, менять продукты. Я их пропустил, остановился посмотреть, что будет. Они прошли через переезд. Я видел, что там стоят два гестаповца впереди переезда. Я заговорил с будочником, он спросил: «Куда идешь?» Я ответил, что иду на Украину, на работу. В это время женщины подошли к гестаповцам, они их остановили, задержали и отвели. Тут я решил, что этой дорогой не пойду. Повернулся от будочника к заводу КИМ и по разбитым переплетам моста перешел и переправился на ту сторону речки. Завод КИМ сгорел, лежали обгорелые столбы. Я ползком стал перелазить на ту сторону между обгоревшими стенами. Весь завод КИМ перелез ползком, потом поднялся во весь рост и пошел к селу Жигулина роща. Вошел в село, там было полно немцев, все переполнено, многие умывались, натирались снегом, раздетые молодые парни, меня никто не остановил. Я пересек Жигулину рощу и пошел по шоссе на Сарабуз, никто меня не задержал. Вид у меня был старика, жена дала мне русский паспорт. Один наш русский отдал ей свой паспорт, она ему заплатила за это. Фамилия моя была теперь Нагленко Фома Гаврилович, под этой фамилией с этим паспортом я и прожил два с половиной года.
Я вошел в Сарабуз, шел долго и устал. Там было полно немцев, в какой двор не зайдешь, везде немцы, везде написано «штаб». Ближайший поселок был Китай, надо было дойти туда. Я насколько возможно ускорил свой шаг, а грязь была невылазная. Дошел до Китая, стало темнеть. В самом Китае стояла рота немцев, там немцы не разрешили оставаться. Тут встретились еще два военнопленных с Украины. Целый день шел дождь и все, что на мне было, промокло до нитки, а ночью стал я замерзать. Нам не разрешили остаться здесь, сказали: «Идите в село, через три километра есть русское село, там будете ночевать». Я чувствую, что сил у меня совсем нет. Эти военнопленные оказались хорошими парнями. Я им сказал, что у меня есть что покушать, я вам помогу, только вы меня не бросайте. Ребята были голодные, взяли меня под руки и почти все эти три километра тянули меня.
Пришли мы в село, обратились к старосте, он сказал, что у него полно румын. Правда, в каждой хате по 10-15 румын стояли, места не было. Просили его хоть как-нибудь, чтобы нас пустили. В это время пришел один румын и спрашивает: в чем дело? Ребята рассказали, что они военнопленные, а я сказал, что с подвод возвращаюсь, что я подводчик. Этот румын оказался хорошим, он завел нас в одну хатку, там была печка, показал, где есть солома Ребята набрали соломы, затопили печь, стало тепло, мы обогрелись, сбросили с себя всю мокрую одежду. Я расспросил ребят, как пройти на Украину. Они сказали, что дорогой задерживают, но не особенно; как пройдешь Чонгарский мост, там не спрашивают и там жить можно. Я им отдал все продукты, какие у меня были, за ночь мы узнали друг друга, наутро мы распрощались, они пошли на Симферополь. Один был евпаторийский, один из Алушты, а я пошел на Украину. Дошел до Джанкоя. Под Джанкоем нас остановила румынская застава, спросили, кто такие (по дороге до Джанкоя нас собралась компания в пять человек). Забрали всех нас, повели в Джанкой, это было часа в два дня. Нас повели в здание кино, что возле станции, и туда бросили, там были военнопленные. Оттуда нас вызывали по пять человек. Когда моя очередь пришла, я в числе четырех военнопленных пошел. Сидит переводчик русский, комендант и жандарм и два конвоира, которые нас привели. Пленных допрашивали: кто такие, как попали в плен, бежали или с фронта? Они все говорили, что их отпустили с фронта. Пришла моя очередь. Спрашивают, кто такой. Я молчу. Переводчик перевел. Отвечаю: с Украины.