Холокост в Крыму
Шрифт:
Я ответил, что был во время войны в плену и там научился. Тогда он спрашивает, почему я молчал, что был в плену, он хочет взять меня переводчиком. Но я представился, что не понимаю, мне перевела переводчица. Я сказал, что я очень рад этой чести, но я могу работать кучером, переводчиком не могу, ведь я знаю всего несколько слов.
Я больше всего боялся, что он меня возьмет переводчиком и с ним придется ездить, и меня сразу раскроют, а так я от него отвязался.
Второй случай был такой. Перед самым отступлением немцев, заскочила одна машина, я уже сменялся, была ночь. Никто ничего не мог понять у немцев. В машине был один офицер и два шофера, они стали очень приставать к Шинкаренко как к голове колхоза, он не понимал, что они у него спрашивают, но он, видя,
— Выручай, иначе мы погибли, они угрожают, что пристрелят.
Я спросил немцев, что они хотят. Они мне объясняли, что вечером тут оставались два офицера, а теперь их не стало. Я перевел Шинкаренко. Он ответил, что не знает, где офицеры. Шинкаренко мне сказал:
— Ты садись с ними в машину, они тебя подвезут к сельуправлению, там выясни вместе со старостой, расскажи, в чем дело.
Немцы сказали, что если сейчас офицеров не найдут, то возьмут десять человек из колхозников и вместе с головой колхоза расстреляют. Но я не перевел слов Шинкаренко немцам, так как он сказал, а наоборот. Я сказал, что Шинкаренко хочет с ними поехать в сельуправление, и там вместе с головой сельуправления он выяснит, где находятся офицеры. Они посадили Шинкаренко в машину, взяли бригадира, со мной попрощались. Они подъехали к скирдам, копали там вилами, искали офицеров, после поехали в сельуправление и там узнали, что офицеры находятся в четырех километрах от села Громовка. А я думал, что если они возвратятся опять, то снова возьмутся за меня. И я спрятался. Но все обошлось благополучно.
ГААРК, ф. П-156, оп.1, д.40, лл.112-126. Подлинник.
ИЗ РУКОПИСИ ВОСПОМИНАНИЙ Н.Ф. ХАРЛАМОВОЙ «ТРИ ГОДА В ФАШИСТСКИХ КОНЦЛАГЕРЯХ» — О ПЕРВЫХ ДНЯХ ПРЕБЫВАНИИ В НЕМЕЦКОМ ПЛЕНУ ПОСЛЕ ПАДЕНИЯ СЕВАСТОПОЛЯ[100].
1960 г.
НА КРЫМСКОЙ ЗЕМЛЕ.
В ноябре 1941 года Санотделом Приморской армии я была зачислена хирургом-ординатором в 268-й, а позже 357-й эвакогоспиталь в городе Севастополе. Там я работала до июля 1942 года — дня падения города.
Девять месяцев, проведенных в Севастополе, из которых восемь были днями его героической защиты, остались в моей памяти неизгладимым впечатлением на всю жизнь.
До сих пор всякое воспоминание о тех днях, вызываемое разговорами, чтением, фильмами, потрясает меня до глубины души, воскрешает в памяти облик города-героя, образы его славных защитников.
Севастополь — самый светлый и сильный период моей жизни. После восьми месяцев кипучей жизни в нем, я попала в бездонную пропасть фашистских концлагерей.
Ночью 30-го июня 1942 года по распоряжению начальника госпиталя Блиндера медработники с группой легко раненых бойцов и командиров покинули госпиталь, располагавшийся в Новогеоргиевском монастыре. В нем остались только тяжелораненые с небольшим количеством обслуживающего медицинского персонала.
Мы направились к Херсонесскому маяку. Предполагалось, что туда подойдут катера, и раненые будут эвакуированы.
Долго ходили мы от бухты к бухте и, в конце концов, укрылись в нишах прибрежных скал. Восемь суток просидели мы, тщетно ожидая катеров. Положение сложилось так, что катера не пришли. На девятые сутки немцы захватили всех раненых и медперсонал в плен. Сразу, тут же у скал они начали свою фашистскую сортировку людских масс. Если какой-либо пленный казался им комиссаром, политруком или евреем, его расстреливали на месте. У каждого пленного отбирали всё, что он при себе имел: часы, брелки, кольца, деньги. Одежду и сапоги грубо стягивали, а людей, босых, в нижнем белье, в знойный июльский день погнали ускоренным маршем в Севастополь, уже превращенный в развалины.
Мы знали о жестокости фашистов, но то, с чем нам пришлось столкнуться буквально с первых минут плена, леденило кровь. Наши конвойные немцы
Пригнали нас на окраину Севастополя в местечко Рудольф. Там немцами был создан лагерь. Он представлял такую картину: во дворе, обнесенном колючей проволокой, стояло два полуразрушенных здания. Несчетное количество людей, грязных, окровавленных, небритых и оборванных, бесцельно бродили в нем. Когда во двор привезли бочку воды, разыгралась ужасная сцена: фашисты стали избивать до полусмерти всех, кто потянулся к ней. ...
Потекли томительные дни, полные ужаса ожиданий. Голод, недостаток воды, недоброкачественная пища, которую организм не усваивал, — вызывали дистрофические расстройства. Все страдали поносами и отёками. Многие обессиленные не поднимались с земли и через несколько дней умирали.
Изредка наезжал какой-нибудь немецкий генерал со свитой, осматривал лагерь, произносил напыщенную речь о дисциплине, труде и уезжал. Положение же наше всё ухудшалось и ухудшалось.
На десятый день лагерной жизни я перенесла на ногах какое-то лихорадочное заболевание, после которого появились отёки всего тела, а главное, ног. У меня не было сил двигаться, но сознание говорило: ложиться нельзя, тогда не встать. Свое горе, когда видишь больных и раненых, еще более беспомощных и обессиленных, чем ты, становится меньше, и я продолжала работать.
Среди моих товарищей по прежней работе было много евреев, но немногих я встретила в лагере. Остались единицы, которых, использовав на работе, тоже расстреливали. Помнится мне молодой врач Юрий Чапичо. Он работал вместе со мной в последний месяц обороны Севастополя в госпитале Новогеоргиевского монастыря. В жаркие дни июньского наступления он круглые сутки делал операции, делал обходы, перевязки, казалось, не знал усталости, всегда находил слово ободрения для раненых и работавших с ним. В лагере я встретила его мало похожим на себя. Бледный, худой, с ввалившимися глазами, он едва держался на ногах. Иногда Юрий приходил в палатку, где я работала. Мы делили с ним добытую щепотку табака. «Может быть, попроситься сопровождать транспорт с тяжелыми больными?..» — в раздумье говорил он. Транспорты на подводах отправляли из нашего лагеря ежедневно. «Транспортом» фашисты называли группы людей, перебрасываемых в другой лагерь. Каждый транспорт сопровождал один или два медика-мужчины.
Но что мог дать ему этот транспорт! Вскоре Юрий исчез. Черная карета увезла его в другой «транспорт», из которого никто не возвращался.
Другой врач, еврей, работал со мной в одной палатке. Это был энергичный человек. Обычно с утра он был полон деятельности: составлял списки на эвакуацию раненых, рапортички на питание. Однажды к нам в палатку зашел гитлеровский офицер со свитой. Увидев, что раненые играют в самодельные карты, офицер рассвирепел: «Кто здесь старший врач? — заорал он. — Кто ты по национальности?» Наш врач не скрыл. И вечером, не успели мы раздать порции воды, за ним пришли. Накинув шинель на плечи, наш товарищ ушел навсегда.
Мы остались подавленные, не зная, кого и когда постигнет такая же участь.
Помнится мне молоденькая врач, до плена работавшая в морском госпитале. Она в недолгие дни своего плена находилась в лихорадочном возбуждении, все время была неестественно оживлена, называла себя грузинкой, а на самом деле была еврейкой. Скоро пришли за ней. Она торопливо собралась и спешно побежала, держа в руках рассыпавшийся свёрток. Она ничего не сказала нам, глаза её наполнились ужасом.
И так каждый вечер из нашей среды уводили в черную карету то одного, то другого. Каждый раз в такие моменты я вспоминала своего начальника отделения госпиталя С.И. Кеймаха. Как и я, он сидел в нише скалы. Когда я узнала, где он находится и позвала его в свою нишу, он посмотрел на меня глубоким незабываемым взглядом и сказал: «Я устал и не могу никуда двигаться. Прошу Вас, доктор Харламова, помнить обо мне». После я узнала, что он покончил с собой. Так же поступил и начальник госпиталя Блиндер и ряд других медицинских работников.