Холоп-ополченец. Часть II

Богданович Татьяна Александровна

– Ну, идем, что ли, – сказал Степка. – Тут подале мост есть. Под им хоть всю ночь сиди, никто не сунется.

Вверху, в усадьбе князя, раздались голоса, крики, замелькали факелы.

Степка с Михайлой помчались вдоль берега. Крики стали замирать, но речка делала крутой поворот, и они неожиданно снова очутились под усадьбой князя.

– Стой, прошептал Михайла, подняв голову. – Тихо там вовсе, и огни потухли. Что за притча? Куда ж погоня девалась?

Степка промолчал. Про себя он соображал, что, может, как князю донесли, он

приказал не наряжать погони.

– Верно, в обход усадьбы побегли, заметил Михайла. – Ну, где тут тот мост? До зари посидим, а там я к Карпу Лукичу проберусь. Он присоветует чего ни то: може, гонцом пошлет. А ты к Патрикей Назарычу ступай. – Степка, – нерешительно проговорил Михайла, когда они забились в густую заросль под мостом. – Тут к Патрикей Назарычу баба одна не захаживала – с мальчонкой? Приказывал я ей.

– Как же, – вызывающим голосом ответил Степка. – От ей и прознали. Муженька, сказывала, мово, свет Михайдушку, у Воротынского князя забрали.

Степка замолчал.

Молчал и Михайла.

– Так и сказывала: муженька, мол? – проговорил погодя Михайла негромким голосом.

– Да почитай что так и сказывала. Лучше б, сказывала, тот пес меня в клочья изорвал, не чем моего Михайлушку тронули. Мальчонка тоже все за тятькой кучился.

Михайла опять промолчал.

– А я было так полагал… – начал Степка, погодя.

Но Михайла не дал ему закончить. Он вскочил, вышел из заросли, поглядел на розовевшее небо на востоке и решительно сказал:

– Ну, спасибо, Степка. К Карпу Лукичу проберусь. Путь не ближний. А ты там у Патрикей Назарыча повести, – неопределенно прибавил он. – Захочет – придет.

– Ладно, – сказал Степка задорно. И женку с сынком приведет.

Степка сильно сердился на Михайлу, что тот не захотел ничего ему сказать.

Михайла не ответил и, кивнув Степке, зашагал в направлении Китай-города, держась поближе к домам и заборам. Степка несколько времени смотрел ему вслед. Как-то не так все вышло, как он надеялся. Все сошло хорошо, Михайлу он освободил, а почему-то не очень ему хотелось итти хвалиться к Патрикей Назарычу. Чуял он, что Патрикей Назарыч не сильно рад будет, коли с Олуйкой сговорился. И Савёлку с Ванюшкой он под плети подвел. И с Михайлой он на радостях рассорился. И зачем он сказал, что та баба муженьком Михайлу называла? Не было ж того. Первый раз, может быть, поставив на своем, Степка не пыжился от гордости.

А все-таки не миновать ему к Патрикею Назарычу итти. Или, может, не итти вовсе? Чего он там не видал? Патрикей Назарыч покрикивать стал, даром, что он Козьмы Миныча племяш. Вон шесть алтын ему пожалел, попрекать стал.

И вдруг ему ясно представилось, как он в белом парчовом кафтане с позументом стоит за стулом царя Дмитрия, а царица манит его ручкой и протягивает его соколу кусочки мяса. Вот это так жизнь была! И, наверно, в Калуге они так же весело живут. Нет, не вернется он к Патрикею Назарычу, – твердо решил Степка.

Михайла, не

оглядываясь на Степку, быстро шагал к Китай-городу.

Просидел он у Воротынского не так долго, а злобы на него накопил еще больше, чем раньше. Что теперь делать, он и сам не знал. Чуял только, что надо и от ляхов избавиться, и вору калужскому не поддаться, и боярам руки укоротить. К Карпу Лукичу он торопился, надеясь, что тот, может, что-нибудь и надумал.

Дошел Михайла до Китай-города спокойно, погони за ним не было никакой. В доме у Карпа Лукича только что зашевелились, и работник как раз отворял ворота – ехать за водой на Москву-реку.

– Карп Лукич почивает еще? – спросил Михайла.

Работник не очень приветливо оглядел Михайлу, но все-таки сказал:

– Вставши. Да вон он сам на крыльцо выходит.

Карп Лукич, в одной рубахе, расправляя сбившуюся за ночь бороду и потягиваясь, сходил со ступеней, оглядывая хозяйским глазом двор и зашевелившихся в разных концах работников. Михайла шагнул во двор и сразу попался на глаза хозяину.

– А, Михалка, – сказал тот. – А что ж Патрикей Назарыч? Он сам сулился тебя привесть.

– Не был я еще у Патрикей Назарыча. Степка к ему пошел, а я прямо до тебя торопился, думал, – может, отошлешь меня куда, чтоб погоню на след не навести.

– Стой, Михалка, идем-ка лучше в избу. Там все скажешь.

– Пошто ж погоня? – спросил Карп Лукич, когда они сели на лавке в холодной половине избы, – Олуйка сказывал – добром тебя князь отпустит.

– Олуйка? – еще больше удивился Михайла. – Не видал я Олуйки.

– Кто ж тебя выпустил?

– Савёлка там у князя объявился, приятель мой давний, вот Степка с им и сговорился. Савёлка тот с парнем одним колодку мне распилили и вывели. А по-за тыном Степка поджидал. Карп Лукич во все глаза глядел на Михайлу, ничего не понимая.

В это время хлопнула калитка, заскрипели шаги по ступеням крыльца, и в горницу вошел Патрикей Назарыч. Увидев Михайлу, он всплеснул руками.

– Ты откуда? крикнул он. – Ни свет ни заря прибегал Олуйка, злой. Сказывал улетела, мол, птица. Пришел он по княжему слову выпускать тебя, а там, в подполье, одна колодка распиленная лежит. Как же это ты? Сам, что ли?

– Да тебе Степка не сказывал разве? – удивился вновь Михайла. – К тебе он пошел, как меня вызволил. А про Олуйку я и слыхом не слыхал.

– Так это, стало быть, все Степка состряпал! – вскричал Патрикей Назарыч. – Ну, погоди, надеру я ему ухи, как лишь воротится. Ишь своевольный пострел! Сказывал и ему про Олуйку, так нет, сам, вишь, надумал.

Но Патрикею Назарычу так и не пришлось надрать Степке уши. Больше тот в нему и не воротился.

– Ну да ладно, – продолжал Патрикей. Назарыч, – благо ты вышел. Пущай там Олуйка как знает с князем разбирается. У нас с тобой, Михалка, иной разговор. Да, допреж того сказать я хотел: бабка там тебя дожидает мальчонкой, больно по тебе убивается.