Homo
Шрифт:
– Но ты тоже мой сын!
– Вот почему я и прошу тебя спасти моего сына, папа, — нежно, но твёрдо ответил я ему.
– Ты хочешь, чтобы я перенёс его к людям?
– Нет, хватит с меня и того, что я сам прожил жизнь в этом мире. Дай ему твою силу и возможность жить без людей, попросил я у него, и, уже чувствуя, что окружающее начинает оживать вокруг меня, крикнул напоследок:
– Прощай, папа!
Последнее, что я увидел, была счастливо-удивлённая улыбка моего сына, исчезающего у меня на глазах.
ТРЕТЬЕ И ПЯТОЕ ПОКОЛЕНИЕ
(ПАРАПСИХОЛОГИЧЕСКАЯ ЭРА, ПЕРИОД ПЛЮРАЛИСТИЧЕСКОГО ХОГБЕНИЗМА — НАЧАЛО ЭРЫ ИНКАПСУЛЯЦИИ).
Удивительно полезная это штука - болезнь. Страшно даже представить себе, что было бы с человечеством, если бы её вообще не было. Ведь само возникновение цивилизации без болезней могло бы оказаться под вопросом: к чему, например, людям надо было бы строить дома, добывать шкуры мамонтов и пещерных медведей, если бы они не боялись простуды, зачем надо было бы создавать земледелие и орошение, заниматься астрономией, а, следовательно, и наукой вообще, если бы перед человечеством не маячил призрак голодной болезни - дистрофии. Я уж не говорю о религии и искусстве: без страха и без желания бороться с гиподинамией, им просто не из чего было бы зародиться.
Но даже теперь, когда цивилизация вошла в нашу кровь и плоть, как добропорядочное “гутен морген” и “гуд монинг” в наш утренний быт, даже теперь болезни следовало бы придумать, если бы их не было.
Что может дать человеку более естественную возможность погладить себя по головке, пожалеть самого себя и попенять на невнимательность и нечуткость окружающих, покряхтеть и посопеть всласть по поводу и без. А разве можно найти лучшее оправдание для собственного бездействия, безделья и даже предательства, чем отсутствие физических возможностей для борьбы и работы. И, наконец, это же прекрасное заделье и средство от скуки. Ведь одни только эпитеты и сравнения для описания своей боли можно придумывать, оценивать и накапливать в течение не одной человеческой жизни. Вот как, например, может ощущаться боль всего только одного небольшого сустава, поражённого подагрой: она может стрелять, колоть, ныть, ломить, нарывать и раскалываться, жечь, печь, рвать, ломать и выворачивать, и даже после того, как боль кончится, можно с удовольствием констатировать, что после всего перенесённого бедный сустав ощущается совсем разбитым, изувеченным и истерзанным.
Всё эта мы о Фэстом поняли только тогда, когда оказались во вневременьи. Едва Большой Джон изобрёл способ проникновения во вневременное пространство и сообщил его всем спящим, мы с Фэстом не стали долго раздумывать и прикидывать, а сразу же сиганули сюда. Вначале нам здесь, в общем-то, не понравилось: пустота и глушь, хуже, чем в камере одиночного заключения, только что стен вокруг не видно. Правда, с этим нам удалось справиться довольно просто: навыдумывали фантомов домов и бассейнов, лужаек и финских бань — живи, не хочу.
Одно плохо: при всём желании некому позавидовать, что ни хочешь, то и придумаешь. Мы, однако, до этого не сразу докумекали: придумал я себе финскую баню с пивным паром и фантомной женской прислугой, а Фэст тут же себе две таких выстроил. Я тогда из амбиции целый павильон
Тут-то меня так и осенило. Выхожу я как-то из своей половины вневременья, а нога у меня вся как есть забинтована. И тросточка в руках.
– Ты чего это, Айн, себе эту тряпку намотал? — усмехается Фэст.
– Болею я, - говорю ему таким печальным и несчастненьким голосом, а в душе у меня прямо-таки птицы поют: “Накось выкуси, у нас все без обмана! Подагра-то у меня не вчера, не сегодня появилась. Просто, пока мы спали, вином-то баловаться не приходилось, она и поутихла немного, а лишь нормальная жизнь началась: она тут как тут”.
Фэст так прямо в лице и изменился.
– А у меня, может, она тоже есть! — не сумел он свою амбицию пересилить.
– Это ты, - говорю, - кому-нибудь другому расскажи, а не мне: может и поверит, если дурак. Ты что думаешь: я твои мысли и чувства понимать разучился? Не было её у тебя и не будет. Не дано тебе! Так что извини, но сегодня мне с тобой разговаривать больше некогда: сегодня мне страдать и мучиться надо — обострение пришло. И чтоб ты у меня к моим переживаниям даже и подмазываться, не смел, - выдал я ему напоследок.
– Знаем мы этаких!
Вот уж уел, так уел. Фэст после этого пять суток заснуть не мог, с лица спал и даже отощал, вроде бы: все у себя болезни искал-разыскивал. Да где ему взятъ-то их: молод ещё. Так ведь что придумал, гад этакий! Просыпаюсь я как-то утром, только хотел потянуться, да застонать от движения, а боли-то нет, как нет. Я туда колено, сюда ступню — и ничего! Пригляделся я вглубь пятки, а там шипы, как корова языком слизнула.
– Ах, ты, думаю, дрянь несчастная! Самому бог счастья не дал, так у других отнять норовит. Ну, ничего, не на такого напал!
И в суставчики-то, которые раньше болели, алмазного песку покрупнее и насыпал. Фэст, как это утелепатировал, так и пошёл на меня орать и на испуг брать:
– Ты, - кричит мысленно, - на это права не имеешь! Так и я что хочу натворить смогу. Захочу, так целый вагон песку себе в черепушку набросаю.
– А я ему так спокойненько отвечаю:
– Это уж, милый друг, твоё собственное дело. Только я то вернул себе то, что ты у меня отнял, а я у тебя ни песчинки, ни соринки не то что из твоей головы, в которой их, право слово, предостаточно, а даже из твоей половины вневременья не своровал.
Убил я его, можно сказать, своей логикой. Да ненадолго. Недели не прошло, как он снова себя на коне себя почувствовал. Я как раз в это время серьёзным делом занимался: пытался себе бальнеологическое отделение нафантазировать, да что-то никак у меня с лечащим персоналом не получалось, всё почему-то у них в глазах вместо тепла и участливости, только глупость и подхалимство читались. Совсем измаялся.
– Дай, - думаю, - к Фэсту зайду: всё как никак развлечение.
Прихожу я на его половину, а он даже мне на встречу не встает.