Homo
Шрифт:
– Это мне моя прабабушка кружку парного молока налила, - совсем по детски похвастался маленький несмышленыш, со вкусом прихлёбывая из кружки.
– Ой, под вашим взглядом, мистер фон Айн, молоко в йогурт превратилось,- внезапно запищал он при следующем глотке. Вот спасибо, а то я уже давно простокваши не пробовал.
– Чтоб тебе самому кисло стало, - только и смог я подумать в ответ, поворачиваясь, чтобы поскорее запереться на своей половине.
Но, проведя ночь в бессонных размышлениях, я понемногу успокоился и даже стал е некоторой симпатией подумывать о затее этого молокососа. Ну что мне, в самом деле, мешает подлечить свои несчастные суставчики где-нибудь подальше от нашего тревожного
Продумав всё это, я потихоньку телепатировал самого себя к пресловутой двери и только успел взяться за ручку, как рядом со мной выросла из темноты фигура этого прощелыги Фэста.
– Ты знаешь, Айс, - похлопывает он меня по плечу, - а я тоже надумал подлечить сваю лысину ультрафиолетом где-нибудь на экваторе, прежде чем ввязываться в это мордобитие с фантомами и призраками.
– Ах ты, старый шпион, - зашипел я на него, - вынюхал всё-таки мои мысли, раз своих не хватает!
– Да не кипятись ты, Айс, не то лопнешь, - ещё больше ехидничает он.
– Тебе-то уже всё равно будет, а мне придётся, вместо лечения, нашего малыша успокаивать, да для тебя надгробный памятник в виде воздушного шара сооружать.
Другой бы на моём месте остатки волос у него на голове повыдергивал, а я так спокойненько ему отвечаю:
– Это хорошо, Фэст, что ты старого друга не забываешь, ну да и я ведь, поверь мне, никогда не забуду тебе при удобном случае хорошенькую гадость сделать. Будь спокоен.
Плюнули мы друг на друга, да делать нечего. Посовещались немножко, куда нам с ним на лечение податься, и решили попросить у двери, чтобы она нас забросила в XIX век на какой-нибудь малообитаемый остров с горячими источниками поближе к экватору. Взялись за руки, повторили просьбу почётче и… оказались на чудненьком вулканическом островке под названием Кракатау, как раз посредине Зондского пролива, разделяющего Яву и Суматру. Все эти подробности и точные временные координаты (август 1883 года) мы узнали, конечно, немного попозже, прочитав мысли у высадившихся зачем-то на остров специалистов вулканологов. Нам они, правда, нисколько не помешали: остров был почти сплошь покрыт труднопроходимым тропическим лесом, да к тому же при желании мы, на худой конец, могли и вообще сделаться невидимыми для простого человеческого взгляда. Только нам это не понадобилось.
Всё случилось как-то совсем неожиданно. Сижу я себе спокойненько около горячего источника, рядом с фумаролой (так у вулканологов, оказывается, разогретые свыше ста градусов воздушные струи называются), и скучаю. Взял да, от нечего делать, стал океан вокруг острова разглядывать. Смотрю, а где-то километров за 30 отсюда воздух волчком закрутило и чёрным столбом воду с облаками соединило: вихрь образовался. Тут-то меня и осенило:
– Ах, ты, - думаю, - прилипала несчастный. Сейчас я тебе удружу: лысину-то твою почищу до блеска!
Взял я и стал легонечко силовым телекинетическим полем столбик—то к нашему острову подворачивать. Да посильнее закручивать, так чтобы он не одну водичку в себя вобрал, а и рыбок да крабиков разных позахватывал:
Но за ним, однако, не задержалось. Не успел я и глазам моргнуть, как он океанической плитой магму из под континентальной евразийской плиты прямо через жерло вулкана, на котором мы поселились, взял да и выдавил. Если Вы хоть когда-нибудь видели, как из разогретой бутылки с шампанским пробка вылетает, и шипящая белая пена весь стол вокруг заливает, то Вы легко представите то, что я увидел тогда вокруг себя. Только пробка из обломков давно застывшего базальта не на пару метров, а на тридцать километров вверх взлетела, да и пена вокруг была не белая, а красная и золотая. В общем, от прежнего островка за каких-нибудь три часа почти ничего и не осталось. А какие орхидеи в его джунглях росли — я их и через сто лет забыть не смогу. Такую красоту проклятый Фэст порушил! Варвар, да и всё.
Я то, правда, в отличие от него оказался куда как попроворнее, и не только сумел вовремя вокруг себя силовое поле создать, но ещё и так его линии свил, что они меня как в качалке на воздушных и лавовых струях раскачивали — больную ноженьку мою убаюкивали. Сначала-то я просто на окружающую меня красоту лупоглазил, насмотреться не мог, а потом, как наскучивать стало, огляделся и подальше. Если бы вы видели, что творилось на Яве и Суматре от нашего извержения, то Вы, верно, все животики бы от смеха надорвали. Там такая тьма разлилась, что людишки, не удосужившиеся инфракрасным зрением обзавестись, наверняка, себя как слепые котята чувствовали: бегают, друг на друга натыкаются, лбы себе в темноте о косяки разбивают, а тут еще двери сами по себе хлопают, стёкла вылетают, лампы от горячего воздуха гаснут. Смех, да и только!
Хохотал я, хохотал, да вдруг призадумался:
– Как же это я такую промашку дал и своим бездействием Фэсту удовольствие предоставил? Он ведь плохо ли, хорошо ли, а своего, получается, добился: лишил меня возможности минеральные ванны принимать, здоровье подкачавшее подправлять, к борьбе с суперэргами по мере сил готовиться.
Взыграло тут во мне, можно сказать, святое патриотическое чувство:
– Надо, - думаю, - этому негодяю настроение подпортить, отнять у него возможность солнышку свою плешивую голову подставлять!
Взял я да посильнее океаническую плиту потянул: грохнуло тут так, что взрывная волна три раза Землю обежать сумела, пока успокоилась, а столб вулканического выброса в стратосферу на 50 километров взлетел, и там его пыль вокруг экватора сплошным кольцом инерцией разбросало: попробуй-ка теперь позагорать, если сможешь, дорогой мой Фэстушка.
Одно плохо: от взрыва такая волна поднялась, что на Яве и Суматре все селения и города на побережье, как корова языком слизала, и посмеяться-то не над чем стало, а слёзы мелодраматические в этот раз у меня проливать никакого желания не было — своих бед от подагры хватает.
Хотя вскоре повод для веселья у меня всё-таки появился: пемза из остывшей вспененной лавы всё море от Явы до Суматры сплошным понтонным мостом покрыла, как есть каток, если на него сверху смотреть. Не удержался я, вспомнил детство: боль от подагры на время приуменьшил, сверхскользкие туфли на силовой подушке соорудил, да и пустился по этому мерю бегать—скользить. Жаль, никого вокруг на сотни километров нету, чтобы на перегонки побегать иди в догонялки поиграть. Тольке я об этом подумал, а на встречу мне на силовых лыжах Фэст бежит, улыбается.