Хор мальчиков
Шрифт:
— Когда-нибудь! Неужто вам некуда торопиться? Вы что же — из дома или домой?
— Домой, домой. Дочка ждёт, одна-одинёшенька.
«Теперь она станет показывать фотокарточки», — с неудовольствием решил Свешников. Ему следовало бы спросить что-нибудь о её дочери, да было скучно, и он промолчал, гадая, хочется ли ему теперь случайных знакомств, каким он уже обязан был двумя неудачными женитьбами; нынешнее, правда, могло бы скрасить вокзальные бдения.
Затянувшуюся паузу очень кстати прервал звонок.
Картина попалась, конечно, средняя (конечно — потому, что он ничего не ждал найти в провинции, когда и в столице приличные зрелища были доступны только избранным), и по выходе им не нашлось,
— Мы как школьники, — сказала женщина. — Прогуливаем уроки.
— А от контрольной не отвертелись, и заботы остались при нас, — отозвался он, поморщившись при мысли о том, что о заботах и хлопотах, из которых составляется бытие неущербного человека, сейчас не может быть и речи: его судьбою управляет кто-то другой, а ему, пешему пассажиру, остаётся лишь сложа руки ждать оборота колеса.
— Кто-то улетает же, — неуверенно проговорила она.
«И неизвестно, чей самолёт разобьётся, — вдруг додумал Дмитрий Алексеевич обычно отгоняемую мысль. — Кто знает, спасает или губит нас задержка?» Ещё накануне он поймал себя на том, что вслушивается в аэропортовские объявления, ожидая известия о пропаже самолёта, на который сам только что рвался: ему это обещало бы благополучный полёт, оттого что в одном и том же месте никакие могли случиться подряд две катастрофы. Совсем не боясь летать, как другие не боятся, несмотря на жуткую статистику дорожных аварий, ездить в машинах, он всё-таки верил, что, имея дело с авиацией, нельзя ничего менять, своевольничая (как говорили — «перетакивать»), а только — предоставить событиям развиваться своим чередом. Всякий из нас не однажды слышал истории о том, как некто опаздывал на рейс или просто, передумав, сдавал билет — и потом узнавал о крушении своего самолёта; сданный же билет покупал наверняка тот, кто своей волею что-то переменил в последнюю минуту. Так и сегодня, торопясь, можно было улететь, лишь оттеснив кого-то — и переняв его участь. На другой чаше весов лежали вещи, жизненно не важные — потеря нескольких суток, новогодняя ночь в убогой гостинице, тоска, — и, думая о том, стоит ли со всем этим считаться, Свешников то беспокоился всерьёз, то удивлялся ничтожности нынешних переживаний: независимо от их глубины он рано или поздно, тем путём или этим, но добрался бы до места, и ещё неизвестно, где вероятнее всего было стать участником дурных происшествий — в полёте над Сибирью или в родных кварталах. Не секрет, что путевые приключения часто меркнут перед тем, что может с нами случиться — и случается — дома. Иное дело, что в беде или в болезни всяк стремится в своё гнездо.
— Кто-то улетает, а… а чайки умирают всё же — в гавани… — произнёс он знакомую со студенческих лет формулу, не поставив в конце точки: как если бы ждал отзыва на пароль.
— А медведи — в берлоге? Не уверена. Однако надо же — вы вспомнили это кино! Хотя в действительности у птиц, наверно, всё не так. Нельзя понимать буквально…
Если понимать буквально, он никогда не задумывался ни над тем, где испускают дух чайки, ни даже над тем, как они болеют (неужели — с затяжным кашлем и одышкой или с долгими болями?) и где в случае хвори могут отсидеться денёк, как если бы считал, будто они, едва захворав, тотчас же и умирают, на лету, и только сейчас заподозрил расчётливую жестокость стай, способных попросту заклёвывать своих немощных и больных.
— Мы, наверно, и книги читали одни и те же, — предположил он. — Выбирать было не из чего. Вспомните, что это были за годы: тогда всё это — попасть на просмотр кино, послушать джаз, достать хорошую книжку — всё было событием. Я и в командировки езжу ради книжек: в каком-нибудь захолустье иной раз попадается то, о чём мечтает пол-Москвы.
— Кстати, вы партийный? — вдруг вполголоса спросила
Свешников рассмеялся: ему ещё не приходилось сталкиваться с тем, чтобы женщины в первый час знакомства спрашивали о подобных вещах — чтобы вообще спрашивали. Она, услышав в ответ отрицание, объяснила, словно оправдываясь:
— Мне показалось, будто вы — не из рядовых.
— Даже не из унтеров, — всё ещё весело ответил он. — Впрочем, я боюсь запутаться в полковых сравнениях. Тут бы сгодился более отвлечённый текст.
— Что вы, я нечаянно. Женское любопытство. Но можно поговорить и о погоде, да?
— Как говорят англичане, прекрасная погода, не правда ли, если бы не дождь, не так ли? Но, по крайней мере, лётная. Ненастье многое оправдало б, и мы с вами, понимая, что винить в задержке некого, любили бы всех людей на свете.
— Так не пора ли вернуться к ним? Проведать вокзал?
— Мы там умрём с голоду. Давайте прежде пообедаем.
Слово «вокзал» прозвучало словно бы в противовес «гавани» и «аэропорту», и Дмитрию Алексеевичу вдруг показалось, будто он услышал запах лёгкого дымка, говорящий, что проводницы уже готовят чай. От мимолётной шалости воображения потеплело на душе, и он уже готов был затосковать по обычно далёким от него предметам — паровозам, переполненным вагонам, станционным водокачкам. За свой век он не отведал бедняцкой романтики переездов по российской глухомани с их безнадёжными ожиданиями на маленьких станциях, где на фанерных диванчиках терпеливо коротал долгие часы, а то и сутки, измученный жизнью люд: кто спешил на похороны, кто возвращался из лагеря либо, напротив, ехал на свидание к заключённому, кто просто бродяжничал, спасаясь от алиментов или тоски, а кого всем миром отрядили в Москву за колбасой. Его путешествия обычно обставлялись иначе: для командировок существовала авиация, а к железной дороге Свешников обращался лишь во время отпусков, чтобы достичь ухоженной благополучной Прибалтики, куда всей езды выходило — одна ночь.
Неожиданная его знакомая, напротив, могла бы много рассказать о прелестях путей сообщения: её сёстры жили в разных городах, и все они исправно навещали друг дружку.
— После институтов девчонок распределили, как нарочно, вопреки алфавиту, — объяснила она. — Татьяне выпал Новгород, а Нине — Таганрог. Одной мне посчастливилось остаться на свою букву.
Так он узнал, что её зовут Марией.
Они сидели в невзрачном, какой попался первым, ресторанчике, заказав по солянке и ромштексу с гречкой. Свешников хотел угостить свою даму вином, но та отказалась, боясь расслабиться перед борьбой за посадочный талон; сам он, имея в виду ту же борьбу, взял водки.
— Изрядная, по нынешним временам, семья, — заметил он.
— И по тогдашнему жилью тоже. Мы жили вшестером в двух комнатах, довольно, правда, больших, так что по праздникам вся московская родня собиралась у нас, в Харитоньевском. Казалось, так останется навсегда: бабушка, дядья с тётками, дети… Но как-то быстро вышло так, что кто умер, кто переехал, и в Москве осталась я одна.
— Вы говорили, будто у вас есть, о ком заботиться.
— Это уже новый круг. Есть, конечно: у меня барышня на выданье.
Заботиться… Он вдруг сообразил, что его шансы вовремя улететь уменьшились вдвое после встречи с этой женщиной: теперь уже неловко было бы хлопотать за себя одного.
— У вас, я смотрю, женское царство: сёстры, дочь… А между тем первым вы должны были бы родить мальчишку.
— Кажется, так и было бы… Теперь уже не узнать. Но стойте, почему вы так решили?
— По внешности.
Не ведая пока верных примет, Свешников замечал, что обычно угадывает пол первого у женщины младенца; ему требовалось лишь понять, кому что идёт к лицу: одной — воспитывать мужчину, другой — возиться с бантиками.