Хождение Восвояси
Шрифт:
Голоса смолкли – ровно на столько, сколько понадобилось, чтобы старожилы выбрались из-под свалившегося на них новичка – и снова возвысились в перепалке:
– Под ноги смотреть надо, осёл!
– Сенсей!
– Под ноги смотреть надо, сенсей!
– Вытащите же меня кто-нибудь!..
– Кабуча!..
– Кажется, это был кто-то из Вечных, – не зная, хохотать или ужасаться возможных последствий, шепнул Мажору, и тут на дне ямы вспыхнул свет, как сто свечей с половиною.
– Нишкните! – прогремел с глубины хтонический глас, и земля
– С-сенсей?..
Но благоговейное восклицание подземных сидельцев заглушило вознесшееся к мокрому сумрачному небу как набат:
– Я нашел!!! Нашел ее!!! Наше-е-е-ел!!!
– Что вы нашли, сенсей?
– Карту!!! Я нашел карту, Икота!!!
– Но это всего лишь какая-то стена, потрескавшаяся и грязная! – фыркнул гвардеец.
– Да, да, мой замечательный товарищ по счастью! Это стена, потрескавшаяся и грязная, на которой сохранилась вотвоясьская карта Запретного города! И по ней я понял, где они скрыли амулет Грома!
Куча самых разных мыслей боролись в голове княжны за первенство обдумывания, пока они с Мажору возвращались к своим резиденциям. Вечный нашел карту с указанием места упокоения амулета Грома, значит, они теперь будут совету не нужны, и их отпустят домой? А армия Шино оживет и пойдет бить потерявших бдительность вотвоясьцев? А когда побьет, и когда Миномёто придет в голову, что такой хорошей армии простаивать грех, кого они пойдут бить потом? Хорошо, если не лукоморцев, хотя если и не лукоморцев, то чего хорошего? Интересно, что сказал бы по этому поводу папа? А мама? А дядя Агафон? Он же маг-хранитель, последний причём, хоть у него в подчинении еще дед Адалет имеется… по крайней мере, дядя Агафон так говорит.
До нее дошло, что Мажору уже несколько минут ей что-то доказывал, только когда они оказались на площади и настала пора расходиться по резиденциям.
– …не можем показаться на люди в таком виде!
– Да? – глянула на него Лёлька, то ли вопрошая "так ли это", то ли "ты что-то хотел сказать?"
– Если ты хочешь, чтобы вся свита тэнно задавала тебе вопросы, где ты так умудрилась испачкать своё платье, пребывая в комнате, я не настаиваю.
– На чем? – снова впопад вопросила княжна.
Мажору, чувствуя, что его невозмутимость подвергается едва ли не самому серьезному испытанию за вечер, возвел очи горе:
– Чтобы перед тем, как вернуться, мы помылись и постирали платье.
– В бане? – оживилась Лёка.
– В вон той бочке с дождевой водой, – охладил ее пыл мальчик.
– Я туда не полезу! Там глубоко! И она холодная!
– Я могу тебя полить из бадьи. А ты – меня.
– От этого теплее она не станет! И раздеваться я не собираюсь!
– Зачем?
Лёлька опешила:
– Это был риторический вопрос или экзистенциальный?
– Уточняющий. Потому что поливать я тебя буду вместе с одеждой.
– Но она от этого промокнет!
– А сейчас она сухая?
Девочка похлопала себя по плечам и бокам и сдалась:
– Зануда
– Трезвый взгляд на вещи – одна из первейших добродетелей самурая, – гордо ответил он.
Лёка задумалась, какое место эта добродетель занимает в списке приоритетов лукоморских витязей. Знакомых витязей, кроме отца, у нее не было, в книжных героях она резонно сомневалась, но если верить постулату Мажору, наидобродетельнейшим витязем в Лукоморье была ее мать.
Облитая с ног до головы пару раз, она, выбивая чечетку зубами, вернула эту любезность товарищу по приключениям в тройном размере, и отнюдь не из-за того, что он был в три раза грязнее ее. Он же, не дрогнув, невозмутимо поблагодарил ее за заботу и поклонился по-вамаясьски. Она ответила по-лукоморски, с истовой отмашкой, в пояс, с заунывным "гой еси ты, добрый молодец Мажору свет Шинович, скатертью тебе дорога, ни хвоста, ни чешуи, семь футов под килем, патриа о муэрте и поминай, как звали, самурай-богатырь" – и, хихикая мысленно при воспоминании о его ошалелой физиономии, побежала к бочке под окном.
Перевалившись через подоконник, девочка победно оглядела их скромные апартаменты… и еще раз… и еще… и замерла в недоумении. Кой-чего в их и без того небогатой обстановке определенно не хватало. Даже двух кой-чего, если быть точным. Ярика и Тихона. Смятая постель лежала у дальней ширмы, где и была, одеяло валялось у ширмы ближней, где его не было – и всё.
Растерянная и встревоженная, она уже всерьез подумывала, чтобы поднять на поиски Забияки и Отоваро, как вдруг под окном что-то глухо стукнуло, закряхтело и заскреблось. Вооружившись подушкой и порадовавшись, что это была подушка местная, а не лукоморская, Лёлька подкралась к окну, занесла ее над головой и замерла в ожидании жертвы. Не иначе, как ниндзя или ёкай, похитивший Яра, лезет за добавкой. Сейчас мы его угостим… Сейчас-сейчас… сей-час-с-с…
Легкий стук… вздох… чьи-то пальцы ухватились за край подоконника… соскользнули… снова ухватились…
Подушка с грохотом полетела на пол, а Лёка, дрожа от облегчения, вцепилась в запястье брата обеими руками и втянула в комнату. Только теперь она поняла, как испугалась за него, и что надо, конечно же, сказать ему, как она волновалась и сколько всего передумала.
– Эх ты, самурай лукоморский! Суши мало ел, а туда же! В окна лазаешь! А вот к тому, кто васаби не ест, дайкон не пьет, Обормоту придет и забодает-забодает-забода…
– Малыша нашла. Не смешно. И дайкон – это такая редька, к твоему сведению. На твоем месте я уделял бы страноведению больше внимания.
Ярик, отчего-то не оценив ее треволнения, надулся, юркнул под одеяло, не раздеваясь, повернулся к сестре задом и сделал вид, что мгновенно заснул. Понимая, что переборщила с заботой, что, скорее всего, не узнает теперь, куда ее домосед-братец ходил без нее, и что, похоже, надо испробовать другой подход, Лёлька пристроилась за его спиной и ласково обняла.