Хранители очага: Хроника уральской семьи
Шрифт:
— Это что же из таких вырастет потом? — спросил он у Марьи Трофимовны, когда она вернулась из туалета. — Глаза-то… видали какие? Серьезные…
— Так что вырастет… — усмехнулась Марья Трофимовна. — Профессор… по карманным делам. Или хулиганству.
— Что? — поразился мужчина и весело, от души рассмеялся. — А вы не без чувства юмора.
— Жизнь научит… юмору-то, — сказала Марья Трофимовна, беря Трофимку на руки. — Так, нет? — спросила она у внука и нажала пальцем на нос, как на кнопку. — Так? Нет?
Трофимка улыбнулся, растянул губы, и
Мужчина, пока летели в Тюмень, настолько привязался к ним, что в Тюмени посчитал даже как бы невозможным просто так оставить их, сходил в кассу, устроил Марье Трофимовне билет до Нефтеюринска через Сургут.
— Ну, тут уже не тот комфорт будет, — сказал, — придется на «кукурузнике» от Сургута лететь.
— Да мне хоть на черте, лишь бы сына им в сохранности довезти, — поблагодарила Марья Трофимовна.
Часа через два летели уже дальше, так что из всей Тюмени, которую пришлось повидать Марье Трофимовне, запомнилось лишь здание аэропорта — словно игрушечное по сравнению со свердловским, — и еще то, что здесь, в порту, было очень много «газиков» — верный признак делового города…
Что в «кукурузнике» сразу почувствовалось, так это страшный холод; за себя, конечно, Марья Трофимовна не беспокоилась, хотя и сама сразу продрогла в дурацки несерьезном своем пальтишке (только что подклад ватный, а так — даже весной не разжарит), а за Трофимку всерьез переживала. То ли от холода, то ли просто нашло на него, но за эту дорогу он раза четыре напрудил под себя — скорей всего, от холода, — так что Марье Трофимовне пришлось нелегко. Перепеленать-то перепеленаешь, а по салону ветер ходит, как у себя дома, тут простудить парнишку — плевое дело, вот чего боялась Марья Трофимовна… А главное, нашлась тут одна мадамочка (из восьми пассажиров), на нервы ей действовало, видите ли, нос воротила: «Фи, боже мой… какой ужасный запах…»
— А вы, гражданочка, когда вам столько же было, — кивнула Марья Трофимовна на внука, — не под себя прудили?
— Я?! Какой вульга-ар… — тянула она на французский, как ей казалось, манер, а у всех пассажиров в голове вертелось одно: «Дура!»
В Сургуте их оказалось в «кукурузнике» три человека — молодожены и Марья Трофимовна (не считая Трофимки); летчики забросили в хвост несколько громоздких ящиков.
— Берегись! Взрывчатка! — пошутил один из них и рассмеялся, на что старушка, единственная пассажирка, подсевшая к ним в Сургуте, покачала головой:
— Экой шустрой! «Взрывчатка»! А то мы не знаем…
Летчик подмигнул ей:
— А ты когда помирать собираешься, бабка Тимоха? Говорят, в Москве тебе уже орден выписывают…
— Орден? Да за что ж такое мне орден-то?
— Ну как… за то, что долго живешь… и не кашляешь…
— Видала вот, как у нас с нами? — повернулась старушка к Марье Трофимовне. — Темный народ, северной… — И летчику: — Ладно, ладно, выруливай свою тарантайку… некогда тут с тобой лясы точить…
Когда взлетели, бабка Тимоха наклонилась к самому уху Марьи Трофимовны (из-за гула
— «Взрывчатку», говорит… Знаешь, какая взрывчатка-то?
— Чего? — не расслышала Марья Трофимовна.
— Вот то-то и оно… Спирт это у них… спирт у них там глушат, взрывчаткой зовут…
— А-а…
— Сын-то у меня деньги получил. Еду отбирать их.
— Чего?
— Так а что, говорю! Сам просил… Мать, говорит, забирать не будешь — шабаш, деньги на бочку — гуляй рванина!
— Гуляй?
— На бочку, говорит, деньги. До копейки, значит. Вот летаю туда-сюда — командировочная я, получается. Чтоб на бочку не пускал… Ну а ты, — спросила она Марью Трофимовну, — ты-то к кому летишь? Чего-то не видала тебя…
Марья Трофимовна сказала.
— А-а… — обрадовалась бабка Тимоха. — Вида-ла-а… Сапоги — пара с моим-то! Так а ты, выходит, мать его?
— Ну да. Телеграмму вот прислали: вези Трофимку. Ну и собралась…
— Вишь вот… а жену его не припомню. Это какая она?
— Да она недавно совсем там. В столовой работает.
— Чернявенькая такая?
— Ну да, ну да, чернявенькая. Вот ты, боже мои, опять описался! — Марья Трофимовна склонилась над Трофимкой. — Наказанье мне!
— Непривычен к Северу, — усмехнулась бабка Тимоха.
— Придется привыкать.
— Не-е… навряд… навряд… — покачала с сомнением головой бабка Тимоха. — Тут они подолгу не живут. Нефть-то нефтью, а жизнь жизнью. Попьют, попьют — да и деру куда-нибудь… Так и то сказать, от себя куда убежишь?
— Ну, бабушка, какие вы мрачные картины рисуете! — упрекнула ее пассажирка — молодая жена. Муж тоже осуждающе покачал головой.
— Как, значит, мрачные? — не поняла бабка Тимоха.
— Ну, пьют, мол… Не все же такие… Есть там и комсомольцы, наверное… Вот и мы летим, мы тоже…
— А есть, почему нет, там народ разный, которые и по десять лет сидели, там всяких хватает, пьют где ни попало…
— Ну что вы все: пьют, пьют, а кто же народные ценности создает? Кто сквозь пургу и мороз…
— Видала вот чего ты… Так я и говорю, ты хоть там скрозь пургу и мороз, а как намерзнешься — спирт самое милое дело.
— Значит, вы имеете в виду лечебные цели? Медицинскую необходимость?
— Вот-вот… Сын-то, слышь, говорит мне, ну, мать, прилетать не будешь — деньги на бочку, и баста. И гуляй рванина! Такая, значит, лечебная необходимость. Правильно говоришь.
— Вероятно, у вашего сына маловато сознательности.
— Так а кто говорит, что много? Сознательность-то в магазинах не продается, а у водки цена твердая.
— Как-то все у вас, бабушка, шиворот-навыворот. Словно вы не разговариваете, а изворачиваетесь, увиливаете от ясности и простоты.
— Чего? — не поняла бабка Тимоха.
— А то, бабушка, что неправильно вы на жизнь смотрите. С мещанской колокольни. Не учитываете многих важных факторов. И в частности, такой, например…
— Ну а в шаманство вы тоже не верите? — вдруг победно усмехнулась бабка Тимоха.