Хризантема императрицы

Лесина Екатерина

Ландыши она не любит почти так же, как хризантемы.

– Ну? Успокоилась? Что ж ты так? Это ведь дождь, просто-напросто дождь. Вода с неба.

– Вода, – Леночка попыталась отстраниться. Неудобно-то как вышло, эта истерика... раньше у нее никогда не было беспричинных истерик, и вот нате, пожалуйста. – Всего лишь вода. С неба.

Стучит по капоту, расплывается серостью по стеклу, вытягивается нитями в свете фар. Вода. Нечего бояться. И теней тоже, это глупое воспоминание, чужое.

– Держи, – Герман протянул платок и сам же вытер слезы. – Вот так давай. Немного посидим, ладно? А потом пойдем. Сначала к тебе,

умоешься, приведешь себя в порядок, а то она ж непременно прицепится. Она вообще любит цепляться к людям, хотя ты ей нравишься.

– А ты?

– И я. Наверное. Но не уверен. Иногда мне кажется, что она нарочно издевается, пытается вывести из себя, иногда, что ей просто одиноко. А вообще у тебя тушь размазалась.

Именно это его замечание про тушь окончательно привело Леночку в сознание. Она отобрала платок, осторожно промокнула глаза, с неудовольствием отметив темные пятна на ткани – и вправду размазалась, а утверждали, что водостойкая. Грустно подумалось, что выглядит она сейчас преотвратно, и что Герман теперь непременно запомнит ее в этом виде, а значит, изменить впечатление будет невозможно... в сумочке есть пачка бумажных салфеток и надо привести себя в порядок. Хотя, конечно, лучше дома, но дома все-таки страшно – с ней явно происходит что-то не то.

– Вы извините меня, пожалуйста, – сказала Леночка, складывая платок. Теперь мысли ее приняли совершенно иное направление: удобно ли вернуть сейчас или нужно постирать, погладить, а потом вернуть? И как вообще донести до Германа, что нет у нее привычки падать в обморок при звуке грома и уж тем более рыдать на плече малознакомых типов.

– Мы ж вроде как на «ты» были.

– Ну... извини меня, пожалуйста, – исправилась Леночка. И открыв дверцу, решительно выбралась из машины. В лужу. В огромную лужу. От обиды она снова разрыдалась, впрочем, теперь слезы можно было списать на дождь.

В подъезд она влетела бегом, чувствуя, как больно шлепают по пяткам влажные подошвы босоножек, прилипли к ногам мокрые колготы, и с волос ледяные капли воды катятся по позвоночнику. Злость подгоняла, и только преодолев половину лестничного пролета, Леночка поняла, что в подъезде темно.

Совсем темно.

И очень-очень тихо.

– Герман? – Леночка прижалась к стене и вздрогнула, до того скользкой и холодной та оказалась. – Г-герман?

Где он? Остался в машине?

– Скоро появится. Он очень скоро появится, – шепотом сказала Леночка и поднялась на одну ступеньку. А потом еще на одну. На площадке окно имеется, а значит и светлее будет. И вообще нечего бояться, ведь подъезд-то свой, родной, знакомый. Ну почти родной и почти знакомый, но все равно люди тут приличные живут.

Дом высокой культуры и быта – вспомнилось вдруг. И Леночка, сдавленно хихикнув, преодолела сразу две ступеньки. И гораздо смелее – третью. А когда она совсем было набралась храбрости и даже отлипла от стены, нащупав в темноте перила, сзади раздался тихий шепот:

– И куда это мы так спешим? И откуда так поздно возвращаемся?

Сейчас ее убьют. Понимание пришло вместе с оцепенением, охватившим ее от пальцев до кончиков волос. Леночка ощущала каждую прядку, и те, которые шею щекочут, и те, что к щекам прилипли, и те, что сбились колтунчиками и нужно бы вычесать... и заусеницу на безымянном пальце ощущала. И даже ремешок от сумочки поистершийся и грозящий лопнуть под тяжестью. А вот

она сама, Леночка Завадина, будто бы исчезла, растворившись в ужасе и темноте.

– Хорошие девочки не должны гулять по ночам, – щеки коснулось что-то плоское и холодное. – Хорошие девочки сидят дома...

Волосы приподняли, собрали в пучок, потянули, заставляя запрокинуть голову. Небольно, скорее странно. Она – пластилиновая кукла. А пластилин кричать не может. Он вообще ничего-то не может.

– Потому что с теми, кто гуляет по ночам, случаются неприятности, – продолжали нашептывать на ухо. Леночка закрыла глаза.

Кукла. Она – кукла. Пластилиновая. Ненастоящая. И все, что вокруг, тоже не настоящее. Особенно шепчущий человек... ненастоящий-ненастоящий-ненастоящий.

Вот ее разворачивают, вот толкают в спину, вот она катится по ступенькам, пытаясь сжаться комком, чтобы не так больно, а где-то вверху хлопает дверь.

И входная тоже. И свет загорается.

– Лена? Господи, Лена... давай, вставай. Хотя нет, лучше сиди. Где больно? Руки? Покажи мне руки. Так не болит? А вот так? А дышать? Стой, не дергайся, все хорошо, я с тобой. Ну тебя ни на минуту одну оставить нельзя. Упала? Ноги... вот, вытягивай ноги. Да, солнышко, красивые, и главное, что целые. Подняться можешь?

Герман вернулся. Леночка отметила этот факт наряду с другими – с мокрыми следами на ковре – ее собственными и одинокими. И с тем, что лампочка горела очень даже ярко, заливая подъезд теплым электрическим светом. И что человек-тень исчез. А может, его вообще не было? Это ее воображение, больное-больное воображение.

– Я сошла с ума, – сказала она Герману, послушно обнимая его за шею. Она бы и поднявшись не отпустила, но это было совсем неприлично, а сейчас отчего-то особенно важно, прямо-таки жизненно необходимо стало соблюдение приличий. И оттолкнув Германа, Леночка вцепилась в перила. – Я совсем-совсем сошла с ума. И с лестницы упала. Меня столкнули, но, наверное, я только решила, что меня столкнули, а сама – упала.

– Кто столкнул? – Герман подобрал сумочку, повесил ее на плечо, и это было смешно. Он большой, а сумочка маленькая. Желтенькая. С черным замочком.

– Тихо, солнышко. Все уже хорошо. Сейчас домой и в душ, ты вся мокрая. Коленку разодрала. Кто тебя столкнул?

– Не знаю. Наверное, никто. Наверное, мне показалось. Я зашла, а тут темно, и он сзади. Сказал, что если гулять по ночам, случится неприятность. А потом столкнул. Больно, – она вытянула ладони. Грязные. И ободранные.

Герман осторожно потрогал ладони, потом зачем-то коснулся шеи, хмыкнул как-то не по-доброму и, обняв Леночку за талию – неприлично же! – потащил вверх. Шел он быстро, Леночка едва-едва поспевала, перескакивая через ступеньку. Упасть она не боялась – Герман крепко держал – но продолжала думать о приличиях и грязных ладонях.

– Ключи в сумочке? – поинтересовался он, остановившись перед дверью. – Найти сумеешь?

Леночка не сумела, она не помнила, где ключи и есть ли они вообще, а кармашков в сумочке было много. И всякой всячины в кармашках тоже. В конце концов, Герман не выдержал, отобрал и, перевернув сумочку, тряхнул над ковриком – покатилась помада, шлепнулась пудреница, бесшумно выпал клубок колготок и белый пакетик с прокладкой, зазвенели ключи.

Впихнув ее в коридор, Герман велел:

– Раздевайся и под горячий душ. Немедленно.