Хроника времен Гая Мария, или Беглянка из Рима
Шрифт:
Перисад получил довольно серьезную рану. Он уже истекал кровью, и рука его, державшая щит, начала цепенеть. Но он нашел в себе силу и мужество, чтобы серией отчаянных ударов оттеснить Филоту к краю арены.
Толпа загудела.
Отступающих зрители не любили. Это считалось трусостью. Гладиатор, отходивший во время боя слишком близко к краю арены, рисковал получить позорный удар бичом — по всей окружности арены, рядом с закованными в латы стражниками, находились специальные служители, державшие в руках длинные плети и длинные копья с раскаленными на
Филота не избежал удара плетью, которой его достал один из служителей. Но он, видимо, знал, что делает — противник его слабел, и Филота продолжал обороняться, постепенно перемещаясь к центру арены.
Наконец, увидев, что Перисад уже с трудом удерживает щит в онемевшей руке, Филота перешел в наступление.
Перисад отчаянно защищался, отражая колющие и рубящие удары противника, но тот вскоре поверг его на песок арены, ранив в ту часть груди, которая не была прикрыта кожаным полудоспехом, под бурный всплеск криков и аплодисментов зрителей.
Бледный, как мрамор, Перисад лежал, прижатый к арене ногой победителя.
Грудь его судорожно вздымалась и опускалась. Он с мольбой протянул правую руку к зрителям.
Но толпа недовольно шумела, словно считала себя обманутой тем, что борьба между «провокаторами» закончилась слишком быстро.
— Прирежь его! — со всех сторон раздавались безжалостные голоса.
— Recipe tellum! [306] — слышались из передних рядов тонкие голоса детей, с удовольствием повторявших эту традиционную на гладиаторских играх жестокую фразу и вращавших опущенными вниз большими пальцами своих ручонок — знаком смертного приговора поверженному гладиатору.
306
Прими (последний) удар! (лат.).
Рука Перисада, протянутая к зрителям, безвольно упала на песок.
Для него все было кончено. Он покорно подставил свою шею под удар торжествующего противника, и тот без промедления коротким взмахом отточенного, как бритва, клинка перерезал ему горло, из которого фонтаном брызнула кровь.
Перисад несколько раз дернул ногами и испустил дух.
Филота, выпрямившись во весь рост, гордо поднял над головой окровавленный меч и, заслужив аплодисменты, покинул арену.
Тем временем из пышно украшенных цветами Либитинских ворот вышли два человека в масках бога Меркурия, который, по представлениям римлян, сопровождал души умерших в подземное царство Плутона, и этрусского бога Харуна, страшного демона смерти.
«Меркурий» держал в руке жезл-кадуцей, обвитый двумя змеями.
Маска «Харуна» изображала страшилище с отвратительным крючковатым носом, заостренными ушами и была выкрашена в мертвенно-голубой цвет. В руках он нес огромный молоток — этим молотком, как думали этруски и римляне, неумолимый
Это был установленный обычаем ритуал во время гладиаторских игр.
Сопровождаемые несколькими служителями «Меркурий» и «Харун» приблизились к лежавшему в луже крови Перисаду.
По знаку «Меркурия» один из служителей прикоснулся к телу гладиатора раскаленным железным прутом, чтобы удостовериться в его смерти.
После этого служители, подцепив труп специальными крючьями, поволокли его через Ворота смерти в сполиарий.
Еще двое служителей принесли мешок с киноварью и тщательно присыпали ею кровь на том месте, где лежал гладиатор.
Минуций отсчитывал Клодию свой проигрыш.
Ювентина, в первый раз и так близко увидевшая смерть человека, с безжалостным хладнокровием зарезанного у нее на глазах, сидела задумчивая и серьезная.
— Надеюсь, моя милая, ты не упадешь в обморок от всего увиденного здесь? — шутливым тоном обратился к ней Минуций, чтобы скрыть досаду от своей неудачи.
Ювентина отрицательно покачала головой.
— Наверное, душа моя очерствела за то время, пока я была рабыней гладиаторского ланисты. Я знала многих, кто не вернулся с арены, и привыкла к разговорам окружающих о крови, о смерти… Нет, я не испытала ничего, кроме отвращения, и еще подумала, как могут столько людей наслаждаться зрелищем убийства себе подобных…
Минуций взглянул на нее с видом превосходства.
— Что ж, никто не отрицает, жестоки гладиаторские зрелища, многим они кажутся бесчеловечными и, пожалуй, так оно и есть. Но эти варвары и преступники дают нам, свободным и просвещенным, культурным и изнеженным, лучшие уроки мужества против боли и смерти. Да и им самим, обреченным на смерть по приговору, разве не лучше расстаться с жизнью на арене, в пылу борьбы и пусть со слабой, но все же надеждой сохранить ее, чем умереть от руки палача?
— Ну, я-то хорошо знаю, что среди гладиаторов очень много таких, которые не совершали преступлений, — тихо возразила Ювентина.
— Видимо, так угодно богам, девушка, чтобы человек был и до конца дней своих оставался актером, играющим свою роль на сцене жизни, — с усмешкой произнес Минуций. — Да и что такое жизнь, как не театральное представление, какое хочет великая постановщица по имени Фортуна. Если уж ей надо, чтобы кто-нибудь сыграл роль раба или даже гладиатора, то и ее должно сыграть талантливо, — по-философски заключил он.
— Ну, что же, Минуций, твой черед! Не соизволишь ли сделать ставку? — обратился к Минуцию Клодий.
— Ставлю двадцать золотых на «ретиариев»! — заявил Минуций.
— Принимается! Двадцать золотых на «секуторов»!
— Посмотрим, что он из себя представляет, этот твой Сатир, — подмигнув Ювентине, сказал Минуций.
В это время «секуторы» и «ретиарии» уже выстраивались на арене друг против друга.
Толпа долго аплодировала, потом смолкла.
Со стороны Либитинских ворот донесся грохот барабанов и раздались призывные звуки труб.