Хутор Гилье. Майса Юнс
Шрифт:
И вот раз вечером она неожиданно столкнулась с Хьельсбергом в лавке Суннбю. Ему заворачивали сыр, и, казалось, он чувствовал себя здесь как дома.
— Вот что я вам скажу, йомфру Юнс, — проговорил он, когда они вместе вышли на улицу, — удивительное испытываешь чувство, когда снова вступаешь в дипломатические отношения со своим кредитором. Знаете, как я проходил здесь все эти дни, когда возвращался туда, в свою комнату? — Он показал тростью на стену. — Крался, согнувшись, под самыми окнами, чтобы никто меня не заметил. А теперь — теперь я дважды в неделю даю уроки норвежского обоим сыновьям Суннбю. Я начиняю их премудростью,
Он радовался, как мальчишка, видно, для него было большим облегчением, что с Суннбю удалось все уладить!
Но вечера теперь стали такие светлые, что Майса не могла позволить себе долго разговаривать на улице, и она внезапно рассмеялась:
— Ну, раз уж вы такой богач, так не мешает вам прислать ко мне с Тиллой ваше пальто; портному тут делать нечего — такие мелочи можно исправить дома.
Несколько смущенный, он оглядел себя:
— Это пальто? Да, оно неизлечимо, вы правы, любой портной-лекарь только разведет руками. Диагноз будет серьезный…
— Так давайте его мне, я подлечу его домашними средствами и живо поставлю на ноги, — рассмеялась она снова.
— Надеюсь, йомфру Юнс, вы не собираетесь расплачиваться со мной таким образом за театральный билет. — В его голосе вдруг зазвучали высокомерие и отчужденность.
Ну вот, так и есть, — не нужно было этого говорить.
— Что вы! Я охотно пошла бы еще, — ответила она с наигранной веселостью. — В тот раз было уж очень интересно…
— Знаете, Майса, вы самая славная женщина из всех, кого я встречал. И как вы удивительно умеете смотреть на людей… Есть такое физическое явление под названием «скрытая теплота», ну что-то вроде… вроде сердцевины кокосового ореха, вот-вот, в этом духе. — Он все еще шел за нею, хотя она спешила поскорее скрыться в подворотню. — Вы тоже чем-то напоминаете такой кокосовый орех, согретый южным солнцем. Он только немного поблек, пока его везли по морю…
У Майсы уши так и горели, она уже была не совсем уверена, что понимает его.
Одно она сознавала: надо быть поосторожней…
Но все-таки, если говорить начистоту, ей было приятно снова повстречаться с ним после того, как она так долго его не видела. Такой уж он необыкновенный, что никак не выходит у нее из головы. Другой раз он кажется ей совсем ребенком…
…Ну и ребенок, чужая душа для него — как открытая книга!
…Только об этом она и думала на другой день, несмотря на суматоху, царившую в доме начальника бюро Калнеса на площади графа Веделя. Фру и ее дочь выдвигали и задвигали ящики, отодвигали буфет, заглядывали под диваны и кресла, приподнимали ковры, ощупывали волосяной диван и всё искали, искали что-то, и никто из них не говорил, что же они потеряли.
Майса не собиралась расспрашивать, захотят — сами скажут, все равно она узнает; просто сначала им нужно проверить, не заложили ли они сами куда-нибудь то, что ищут. В этом доме вечно всё теряют, куда-то засовывают да забывают…
Майса сидела,
Уже несколько раз ей приходилось пересаживаться, прячась за гардину; от яркого света с улицы было больно глазам…
…Как-то диковинно пошло у них теперь с Хьельсбергом: он начинает делиться с ней чуть ли не всем, что у него на уме…
Как он каждый раз меняется. Не перестаешь ему удивляться…
И все-таки нужно ей быть настороже, чтобы не заморочить самой себе голову, и держаться так, чтобы он не подумал чего лишнего… От таких, как он, серьезных намерений не жди, это еще мадам Расмуссен сказала, и она права…
Пусть бы все оставалось как сейчас… Что ж… Она бы приводила ему в порядок одежду и при встречах разговаривала бы с ним без всякого смущения…
— Нет, больше искать негде, — объявила фру Калнес. Она все еще была в ночной кофте. Вместе с горничной и Овидией они только что передвинули шкаф в коридоре — исчезла одна из шести серебряных вилок. — Ну, как ты это объяснишь, Овидия? Просто странно!
Майса подняла голову, ее насторожило это «странно», но фру больше ничего не сказала.
Она принялась рассматривать расчерченный мелом бархат, из которого шили весеннее пальто для Овидии; к Майсе она обратилась довольно сухо:
— Я думаю, йомфру Юнс, воротник надо сделать, как на рисунке номер три в журнале, а карманы пусть будут скошенные и обшитые толстым шнуром, вот как здесь… Ты хорошо выдвинула второй ящик буфета, Овидия? Может, она завалилась за салфетки?
Овидия возилась с ключом:
— Эти ящики никогда не откроешь. Только тот, что с серебром, в нашем доме не запирается… Ну, наконец-то подался!
Вчера, когда Майса шила здесь, в столовой, этот незадвинутый ящик с серебром порядком действовал ей на нервы. Кроме серебра, они хранили в нем и шерсть, и гарус для вышивки по канве, и вязальные спицы. Чего там только не было…
— Просто уму непостижимо! — восклицала фру. — А ведь вчера, когда Фина мыла посуду, все вилки были на месте!
Майса понимала, что метят в ее огород. Казалось, длинная крысиная физиономия Овидии сейчас заглянет к ней в карман. Она старалась держаться так, словно ее все это не касалось, но сама чувствовала, что краснеет и принимает напряженную позу. Если пропавшую вилку не отыщут, что тогда?
— Может быть, она куда-нибудь завалилась и объявится, когда мы о ней забудем, — предположила фру.
Майса поняла и это замечание: если, мол, Майса стащила вилку, лучше ей изловчиться и незаметно вернуть ее назад.
— А Калнесу я ничего не скажу, пока мы не уверимся, что нам ее не найти…
В Майсе все кипело, но она решительно продолжала шить.
— Овидия, а куда девались приклад и пуговицы к пальто? Мы же купили их вчера вместе с материей…
— Разве они не у тебя, мама?
— Постой-ка… Да, я же спрятала их в спальне, на полке в углу, за занавеской… Как вам нравится этот шелк на подкладку, Майса? — спросила фру, вернувшись в комнату. — Говоря откровенно, я думала сначала пустить на подкладку свое старое шелковое платье, но потом мы увидели у Фалкенберга этот шелк — смотрите, совсем как муар, — ну и решили, что раз мы купили такой хороший бархат, не стоит экономить на подкладке и ставить под него какое-нибудь старье.