Хвала и слава. Книга третья
Шрифт:
И в самом деле Анджей обратил внимание, что от Бронека несло потом и калом, застоявшейся сыростью и тем, что французы называют запахом бедняков. И сквозь все эти миазмы пробивался не сильный, но стойкий смрад тлена и гари.
— Дурак, — гневно проговорил Анджей, — мы все смердим в неволе. Ступай, отнеси оружие и возвращайся. Уже комендантский час. Мы проберемся на Брацкую. У меня есть ключ от ворот. В центре патрулей немного. А тут, может, проскочим. Я должен отвести тебя на Брацкую. Убежище тебе приготовлено где-то в Отвоцке. Губерт устроил. Ну, пошевеливайся.
Бронек вдруг опустился
— Я устал, — произнес он совсем просто. — Не привык, знаешь ли, стрелять: дьявольски болит рука и все плечо отбил. Боюсь, что стреляю в белый свет.
Анджей присел на другой мешок.
— Скажи, — обратился к нему Бронек, — что у вас слышно? Как мама, как Геленка?
— Представь себе, — Анджей и сам не заметил, как начал рассказывать, — я ничего не знал о восстании в гетто. Губерт пришел только во время концерта, вечером… А я с утра был на военных занятиях.
— Какого концерта? — спросил Бронек с любопытством.
— Знаешь, Эльжбета пела. У себя в кабаке. Мама хотела, чтобы я пошел с ней.
— Мама хорошо себя чувствует?
— Недурно. Об Антеке совсем не вспоминает.
— Вон что. Значит, она постоянно думает о нем.
— Пожалуй, да. Мама любила его больше, чем меня.
— Это тебе кажется. А что пела пани Эльжбета?
— Шопена, Монюшку, Эдгара. Здорово пела.
— А что пела Эдгара?
— Знаешь, недавно нашли какие-то две его неизвестные песни. На слова Кохановского из псалма: «На реках Вавилонских».
Бронек рассмеялся:
— На реках Вавилонских! И тут эти евреи!
Анджей пошевелился.
— Не уходи, погоди немного, — как-то очень естественно и просто сказал Бронек. — Мы так хорошо разговариваем.
Анджей усмехнулся.
— Видишь ли… — пробормотал он.
— А еще что? Ты ходишь на свои военные занятия? Приятное времяпрепровождение. Сегодня как будто великолепный денек, верно? Вот я вышел, а кругом все уже такое весеннее, хоть у нас не видно ни листика.
Анджей потянулся к карману.
— Смотри, — он протянул на ладони маленький зеленый листок, — я сорвал его в парке Красинских. Правда, красивый?
— Дай, — сказал Бронек.
Анджей отдал ему листок. Бронек с минуту рассматривал его, потом спрятал в карман.
— А может, ты с кем-нибудь играешь в зелень? — полушутливо, полусерьезно спросил он.
У Анджея вытянулось лицо.
— Обалдел? С кем мне играть в зелень?
— Это верно, — спохватился Бронек. — Геленка мне говорила.
— Не до игр.
— Да. Но ты сорвал листок. Это хорошо. Это очень хорошо… Ты сорвал листок.
— Это ничего не значит.
— Конечно. И не значит и значит. Бронек встал.
— До свидания, — сказал он. — Знаешь, меня как-то встряхнула эта встреча. Я был так утомлен и, признаюсь тебе, малость обалдел. Слишком уж хорошо пошло у нас дело с первых дней. Это плохой знак.
Анджей молчал.
— А если бы и была какая-нибудь хорошая примета, что из этого? — продолжал Бронек. — Вот этот листочек — хороший знак. Красивая вещица, — добавил он, беря сундучок с оружием. — Жаль, что пропадет.
— Это старый сундучок моего отца, — пояснил Анджей.
— А что с отцом?
— Он в Бразилии,
— Далековато, — усмехнулся Бронек. — Все мы разлетелись.
Он немного подумал и добавил:
— Ведь и я очень далеко.
Потом подал Анджею руку и, осторожно неся тяжелый сундучок, направился к узкому проходу. У самого лаза обернулся к Анджею:
— А патроны тут есть?
— Есть немного, — машинально ответил Анджей, не двигаясь с места.
— До свидания, — почти весело произнес Бронек и, уже скрывшись в проходе, добавил: — Привет Геленке!
Глава четырнадцатая
На отшибе
I
До самой осени 1943 года Януш Мышинский отсиживался в Коморове и никто его не беспокоил. Разумеется, покой этот был весьма относительным. Лично его, Януша, не трогали, но он постоянно оказывался невольным участником каких-то событий. В Сохачеве действовала биржа по вывозу рабочей силы в Германию и лагеря, крупные имения отбирали и превращали в «легеншафты», а в окрестных лесах творилось невесть что. Надо было вызволять молодежь из рук «арбайтсамта» — Януш сам ездил на тележке в Сохачев улаживать эти дела. Однако, убедившись, что и о нем самом и о его усадьбе в немецких учреждениях имеют довольно туманное представление, он перестал мозолить немцам глаза, чтобы подольше сохранить свое инкогнито. Теперь Януш посылал в уездный городок Игнаца или Ядвигу, а чаще всего пана Фибиха, который благодаря фамилии мог сойти за «фольксдейче». Пан Фибих доставал также все необходимые нормированные материалы для строительства новых оранжерей, которое в ту пору затеял Януш.
Годы войны и оккупации были погожие и урожайные. В первый же год, удостоверившись, что такой мелкий объект, как Коморово, не возьмут под немецкое управление, Януш на добытые где-то деньги (в этом ему помогла панна Текла) начал строить большие оранжереи. Маленькую теплицу, напоминавшую о первом разговоре с Зосей, он велел снести. Януш не любил всего, что было связано с покойной.
Как вскоре выяснилось, расходы на оранжереи, несмотря на трудности с получением нормированного кокса, окупились с лихвой: выращивание помидоров — это дело было поставлено с размахом — начало приносить солидный доход, а осенью хозяева Коморова могли уделить внимание и цветоводству. Хотя Коморово находилось вдали от местечка и железной дороги, пан Фибих, нанимая «левые» грузовики, наладил бесперебойный сбыт и доставку продуктов.
Ядвига твердой рукой вела «бабье хозяйство»: битых кур, гусей и уток она частенько возила даже в Варшаву — смелой женщине каким-то образом удавалось отбояриваться от жандармов. Ядвига больше всех обитателей Коморова ездила в столицу. Теперь она бывала там чаще, чем до войны. И всегда заходила на Брацкую улицу, заносила провизию для Голомбеков и панны Теклы.
Как-то вечером, под осень, Ядвига вернулась из Варшавы не одна. Януш стоял у окна и в зыбком сумраке увидел, как с брички, которую посылали в Сохачев за экономкой, спустилась еще какая-то хрупкая фигурка. Он скорее догадался, что это Геленка, чем узнал ее.