И даже когда я смеюсь, я должен плакать…

Зиммель Йоханнес Марио

— Но почему вы сказали «Миша»?

— Ну, потому, что вас так зовут, — говорит Руфь. — Вас зовут Миша Кафанке. Чтобы сразу все разъяснить: конечно, мы знаем, что вы не профессор Волков.

— Вы… знаете. — И хотя в носу у Миши пересохло, он умудряется сопеть.

— Разумеется. Вы жестян… простите, сантехник и приехали из Германии, из Ротбухена под Берлином. Мне надо рассказывать вам вашу Одиссею?

— Нет… зачем… если вы все обо мне знаете… Откуда вы все обо мне знаете, Руфь?

— Мы, конечно, интересовались вами, с тех пор, как вы прибыли в Багдад. Это довольно сложная операция, Миша.

— Да, но… — Миша запинается.

— Но что? Пейте! При хамсине нужно пить,

ничто другое не помогает. Он кончится, все кончается. Через какое-то время. — Она наполняет два стакана, стоящих на столе, минеральной водой из пластиковой бутылки. Бросает в воду кусочки льда из термоса. Они пьют. — Что вы хотели сказать, Миша?

— Но… почему тогда ваши летчики вывезли меня из Ирака, если вы знали, что я не профессор Волков?

— Ах, — говорит Руфь и проводит рукой по своим коротко остриженным светлым волосам, — потому что правительства всех остальных стран региона верят, что вы профессор Волков.

— Ага.

— Вы понимаете?

— Нет, — говорит Миша.

— Я вам объясню, — вздыхает Руфь. — Я все вам объясню, Миша. Но сначала ответьте мне на один вопрос.

— У меня тоже есть вопрос, — говорит Миша.

— Какой?

— У вас… у вас удивительно красивое лицо, но… простите, я не хочу вас задеть… но такие печальные глаза… Я знаю, мои тоже печальные… но ваши много печальнее.

— Что же тут особенного? Я ведь намного старше вас.

— На сколько старше?

— На четыре года, — говорит Руфь. — Но пусть вас не беспокоят мои глаза! Они бывают и веселыми.

— В самом деле? — спрашивает Миша.

— В самом деле, да. Теперь мой вопрос. Вы говорили с профессором Бергом о «Выборе Самсона». Вы знаете, что в Димоне находится наш центр по разработке и производству ядерного оружия. Откуда вы это знаете?

Миша смеется как ребенок.

— Я много кое-чего знаю, — говорит он гордо. Каждая красивая женщина возбуждает его и побуждает демонстрировать свои знания и интеллект. Поэтому Миша говорит без передышки:

— Я знаю о первых проработках в 1964 году и обо всем, что им предшествовало. Что французы участвовали в строительстве, что американцы долгие годы пытались помешать строительству Димоны, а потом смирились. Я знаю о том, что рассказал ваш предатель Мордехай Вануну в октябре 1986 года английской газете «Санди Таймс»… Вы перехватили его, но все уже вышло наружу…

— Ах, ваше знание из этого источника?

— Нет, нет, я знаю гораздо больше! Полеты U-2 американцев… американские секретные операции уже в 1958 году. Тогда ЦРУ послало к вам агентов, они приехали как туристы с фотоаппаратами… у фотоаппаратов были самонаводящиеся объективы, так что надо было только нажать на спуск… И эти туристы сказали, что они хотели бы посетить Негев здесь, на юге… Им было поручено собирать травы и листья, и если бы ваша установка по обогащению урана уже работала, то на траве и листве деревьев в окрестностях Димоны должны были бы остаться следы плутония и других продуктов деления… — Миша смеется, его всегда было легко развеселить, только это так редко кто-либо пытался сделать. — Эти типы пошли в кустарник среди высокой травы и сделали вид, что им надо справить нужду… — Он смущается. — Простите!

Руфь смеется, в самом деле, она может смеяться!

— Что значит ваше извинение, Миша? Именно так все и было. И что?

Теперь Миша в полном восторге от этого коменданта.

— Ну, конечно, они сделали вид, что присели, а сами срывали листья и пучки травы и засовывали их в свои сумки… Есть несколько такого рода идиотских историй…

— Верно, — говорит Руфь. — Но откуда вы их знаете, Миша?

Ну, думает Миша и говорит:

— Видите ли, в общем, я совершенно

помешан на книгах. И на музыке тоже. Это для меня как наркотик. У нас в ГДР ведь так много было запрещено! С другой стороны, там были отличные научные библиотеки, и именно в них можно было самостоятельно получить образование. Я всегда интересовался физикой и математикой. С тех пор, как мы воссоединились — простите, Руфь…

— Что я должна простить?

— Ну, о воссоединении. Едва оно произошло, как среди восточных и западных немцев опять появились нацисты и антисемиты, и ненависть к инородцам, — говорит Миша.

— Они были и до воссоединения, Миша, — говорит женщина со светлыми волосами и голубыми глазами, похожая на самую прекрасную мечту Гитлера.

— Вы… Вы так действительно думаете? — Миша удивлен.

— Ну конечно же! — говорит комендант. — Там мало что изменилось с 1945 года. Все эти идеи добросовестно передавались из поколения в поколение. И ни в ГДР, ни в ФРГ никто никогда в действительности решительно ничего против этого не делал! Наоборот. Конечно, не все немцы нацисты, большинство ими не являются. Но что происходило после 1945 года у вас в ГДР? Официальный антифашизм не затронул конкретных виновников нацистских преступлений, а реальные жертвы — цыгане, евреи — отошли на второй план. Таким образом, коричневый образ мыслей мог, немного изменив форму, продолжать свое существование в нише ущемленного поражением немецкого национального достоинства, я не права?

— Абсолютно правы, — говорит Миша. Никто и никогда в Германии не вел с ним таких бесед.

Никто. Никогда.

— А в ФРГ? Там последовательно проводили политику так называемого изживания прошлого, уполномочив на это суды (искупление вины!), школы, университеты и средства массовой информации. Заниматься преступлениями Третьего Рейха можно было, но так, словно это были деяния жестоких, враждебных оккупантов.

— Да, — говорит Миша потрясенно, — это правда. В реальной жизни…

— …суть проблемы потерялась, — говорит Руфь. — Нацистские военные преступники избегали суда или представали перед судом слишком поздно, нацистские судьи судили, нацистские учителя учили, нацистские сотрудники силовых структур заботились об обеспечении правопорядка, а таким нацистским деятелям, как Филбингер, Глобке, Любке и другим, никто не мешал занимать высокие государственные должности. При таком подходе все словесные заклинания типа «Это не должно повториться» только усыпляют общественность. Государство, которое так нерешительно реагирует на старые и новые преступления нацистов, делает это не в последнюю очередь потому, что оно должно было бы принимать меры против себя самого.

— Да, — говорит Миша безрадостно, — так оно и есть, к сожалению…

— За немцев никто другой не мог по-настоящему раскаяться, мотек.

— Что это значит — «мотек»?

— Сокровище.

— Что? — У Миши вдруг запылали уши.

— Именно это — сокровище, — удивилась Руфь.

— Вы сказали «сокровище» — мне?

— А что — нельзя?

— Конечно, можно! — кричит Миша в восторге.

— Сокровище или золотко, — говорит Руфь. — Мотек или хабиби.

— Что значит «хабиби»?

— Любимый, возлюбленный. «Мотек» или «хабиби» вы можете услышать во всех наших шлягерах. Так у нас все друг другу говорят. Таксист пассажиру. Домохозяйка мусорщику. И еще мы все обращаемся друг к другу на «ты». Вы это заметите, когда немного освоитесь.

— Значит, «мотек» говорит каждый, — говорит Миша разочарованно.

— Да, но, конечно, бывают мотеки — и мотеки. Вы — совершенно особенный мотек.

Миша сияет.

— Тогда можно мне тоже говорить вам «мотек»?

— Конечно, — говорит Руфь.