И нагрянула черная рать... Монгольское завоевание Южного Урала. 1205–1245

Злыгостев Валерий Анатольевич

Основываясь на многочисленных фактах, свидетельствующих о весьма эффективных действиях монгольской разведки как армейской, так и действующей в тылу противника, следует с огромной долей вероятности предположить, что агентура Чингис-хана, приданная его военачальникам, вовремя доложила им о продвижении Мухаммеда. Тем более что тот шел в поход с помпой, демаскируя свое передвижение, и любой купец мог сослужить за горсть серебряников службу «падишаху монголов». Да что там агентура! Монгольские дозоры и разведчики, находящиеся в непосредственной близости от того же Дженда, незамедлительно доложили своим командирам о приближении хорезмийского войска [16, с. 117]. Надо полагать, что Джучи и «свирепые псы» в лице Субэдэя и Тохучара получили четкую установку от монгольского повелителя — вступить в бой с приближающимся неприятелем. Если бы такой установки не было, они могли легко уклониться от столкновения с хорезмийцами, моментально ретировавшись, тем более что подобное отступление абсолютно не противоречило военной доктрине великого каана, предусматривавшей уклонение от боя перед численно превосходящим противником.

Мухаммед тем временем был уже в пределах Тургая —

Иргиза. Здесь он «случайно», как говорилось выше, находит разгромленный стан меркитов и допрашивает пленного. Монголы тем временем не уходят, а маячат где-то поблизости, буквально дефилируя, дразня своим присутствием. Хорезмшах, как бык на красную тряпку, кинулся на них. Суммируя все случайности, можно предположить, что Субэдэй как самый опытный из военачальников, который реально руководил войсками монголов в том сражении [49, с. 178], просто выманил Мухаммеда и спровоцировал его на битву, подкинув ему разгромленный стан меркитов, как подкидывал меркитам год назад детскую утварь сотник Алчу. Субэдэй использовал всю свою природную хитрость и смекалку охотника, чтобы разведкой боем понять, на что способны воины Хорезма. А главное, с точки зрения дипломатии все было безукоризненно — не монголы напали первыми. В дальнейшей политической игре, затеянной Чингис-ханом с хорезмийцами, это служило большим плюсом и давало возможность развязать с Мухаммедом дипломатическую дуэль.

Итак, завидев «обидчиков» издалека, присвоивших «законную» добычу, Мухаммед двинул свое войско в погоню и вскоре настиг монголов в районе реки Иргиз. По словам ан-Насави, «у султана было вдвое больше, чем у Души-хана, людей и [были] военачальники, умевшие наступать и атаковать» [17, с. 245]. По-видимому, против 60 тысяч хорезмийцев [8, с. 134] под командованием монгольских полководцев оказалось 20–30 тысяч собственных войск. Эта цифра вполне может соответствовать действительности, если учесть, что в личном распоряжении Джучи, Субэдэя и Тохучара было по одному тумену, численность которого, как подчеркивалось выше, колебалась в пределах 10 тысяч воинов. Суммируя количество туменов, а их было, по-видимому, три, получаем те самые 30 тысяч бойцов, составлявших монгольское войско, которое числом вдвое уступало хорезмийскому. Важно отметить, что, по оценке 3. М. Буниятова, «армия хорезмшаха была хорошо обучена, вооружена разнообразным оружием, ее полководцы не раз проявляли храбрость и опыт в боевых действиях… тюрки составляли основную и главную ударную силу» [8, с. 88].

Непосредственно перед битвой, когда войска построились, как старший по своему статусу Джучи послал к хорезмшаху переговорщиков, которые сообщили Мухаммеду, что Чингис-хан «запретил ему вступать в сражение с войсками Хорезма, что их задачей был только разгром меркитов, и что монголы готовы даже передать людям хорезмшаха все захваченные у меркитов трофеи» [8, с. 134]. На что султан ответил фразой, донесенной до нас ан-Насави: «Если Чингиз-хан приказал тебе не вступать в битву со мной, то Аллах Всевышний велит мне сражаться с тобой и за эту битву обещает мне благо. И для меня нет разницы между тобой и гюр-ханом [22] и Кушлу-ханом [23] , ибо все вы — сотоварищи в идолопоклонстве. Итак — война, в которой копья будут ломаться на куски, а мечи — разбивать вдребезги». Тогда Души-хан понял, что если он не примет сражения, то его надежды окажутся ложными, и настанет его конец. И он прибег к сражению и искал выхода в битве. И когда встретились оба противника, и сошлись [в битве] оба ряда, Души-хан лично атаковал левый фланг султана, разбил [этот фланг] наголову и заставил обратиться в бегство в беспорядке в разных направлениях. Султан был близок к разгрому, если бы наступательное движение его правого фланга против левого фланга проклятого не восстановило [положения]. Так была предотвращена беда, был уплачен долг, и была утолена жажда мести, и никто не знал, где победитель, а где побежденный, кто грабитель, а кто ограбленный» [17, с. 245].

22

Гюр-хан — кара-киданьский гур-хан Джулуху, его в 1209 году разгромил Мухаммед.

23

Кушлу-хан — имеется в виду Кучулук, найманский царевич, сын Таян-хана, узурпировавший власть в государстве кара-киданей, предавший смерти гур-хана Джулуху.

В «Жизнеописании Елюй Люге» говорится о том, что в той битве принимал участие его сын Сешэ и особо отличился. «[Когда] мусульмане окружили старшего царевича-наследника… Сешэ повел тысячу воинов на выручку и вывел из [опасности] его [Джучи], а в него самого попали копьем» [49, с. 177]. Ибн ал-Асир в своей летописи подчеркивает особую ожесточенность сражения: «Выстроились они к битве и совершили бой, какому подобного не было слышно. Длилась битва 3 дня да столько же ночей, и убито с обеих сторон столько, что и не сочтешь, но не обратился в бегство ни один из них. Что касается мусульман, то они стойко дрались ради защиты веры своей и, зная, что коли побегут, то мусульманам не будет никакого исхода, и они будут перехвачены (по дальности от своих земель). Неверные же упорно сражались за спасение своих людей и своего имущества. Дошло дело у них до того, что иной из них слезал с коня и пеший бился со своим противником. Дрались они на ножах, и кровь текла по земле до такой степени, что лошади стали скользить [по ней] от множества ее. [Наконец], обе стороны истощили свои силы в терпении и в бою… Сосчитали, кто убит из мусульман в этой битве, и оказалось 20 000, а что касается неверных, так и не сосчитаешь, кто из них убит» [17, с. 15].

Вызывает сомнение, что сражение продолжалось три дня, но то, что монголы, уступающие численно, атаковали, и атаковали успешно, подтверждает Рашид ад-Дин: «Так как султан не внимал…

словам и не поворачивал поводий от войны, монголы также обратились к сражению. С обеих сторон оба правые крыла сдвинулись [с места] своего, а часть монголов атаковала центр. Была опасность, что султан будет захвачен в плен, но его сын Джалал-ад-Дин, проявив крепкое противостояние, отразил это нападение, которое не сдержала бы и гора, и извлек отца из этого гибельного положения… Весь тот день до ночи султан Джалал-ад-Дин стойко сражался. После заката солнца оба войска, отойдя на свои места, предались отдыху» [40, с. 190].

Ночь разделила сражавшихся. Монгольские полководцы: и темники, и тысячники собрались на совет. Продолжать битву дальше сочли неоправданным, терять своих воинов попусту они не хотели, представление о воинстве хорезмшаха они получили и сделали вывод не в пользу хорезмийцев. Затем с их стороны последовала военная хитрость: монголы развели множество костров, огни которых показывали на якобы огромное их скопление, а сами, не тратя более времени на отдых, снялись и ночью же ушли на восток — очень быстро, как только могли скакать их кони, и «проделали за эту ночь расстояние двух дней пути. А душой султана завладели страх и убежденность в их храбрости, он, как говорят, в своем кругу сказал, что не видел никого, подобного этим людям храбростью, стойкостью в тяготах войны и умением по всем правилам пронзать копьем и бить мечом…» [17, с. 245–246]. «По мнению В. В. Бартольда, именно тягостное впечатление хорезмшаха от первого боя с монголами было одной из причин, по которой он впоследствии не решился встретить их в открытом сражении» [43, с. 137].

Пока хорезмийцы топтались на месте случившегося сражения, подсчитывая потери (а считать было что — они потеряли около 20 тысяч воинов, в то время как монголы значительно меньше [8, с. 134; с. 214, прим. 33]), последние отошли на несколько переходов от Иргиза и, дождавшись момента, когда Мухаммед уберется восвояси, вновь принялись «осваивать» земли восточного Дешта, возможно постепенно смещаясь в сторону Прибалхашья. Перед Чингисовыми военачальниками отныне встала еще одна задача — прикрывать северный фланг другого монгольского войска, возглавляемого Джэбэ-нойоном, выдвигавшегося в направлении Семиречья и кара-киданей. Эти территории согласно замыслам Чингис-хана необходимо было привести к покорности, чтобы в ближайшем будущем они служили платформой для агрессии, направленной против Государства хорезмшахов.

Миссию монгольских туменов в Дешт-и-Кипчаке к 1218 году можно было считать оконченной (пока оконченной), а кочевые племена, обитавшие севернее Хорезма и Мавераннахра, если и не признали окончательно власть великого каана, то, по крайней мере, не представляли в предстоящей хорезмийской кампании угрозы с. севера и не могли помешать отправляющимся в сторону Средней Азии армиям.

Битва на Иргизе и, главное, благоприятный для монголов исход относятся, вне сомнения, к разряду событий, способных влиять на дальнейший ход истории. Битва на Иргизе предопределила печальную участь Государства хорезмшахов, выявила слабые места его воинства и нерешительность его самодержца, послужив толчком для дальнейших провокаций Чингис-хана, направленных против Мухаммеда [24] . Вместе с тем битва на Иргизе, случившаяся, казалось бы, в непосредственной близости от Хорезма, затрагивала не только население пограничного с ним восточного Дешта, но и кочевые, полукочевые племена Южного Урала, Зауралья, Западной Сибири. Номадам, чьи становища находились в сотнях километров от Иргиза, но в чьей мобильности никто не сомневается, уже в ближайшее время стало известно, что завоеватели, объявившиеся с востока и целый год гонявшиеся за меркитами, да к тому же разгромившие кипчаков, ныне устояли в схватке с хорезмшахом Мухаммедом. В свою очередь, монголы, сумев достаточно легко адаптироваться на просторах от Иртыша до Эмбы, уверовали в то, что земли эти и народы, их населяющие, в силу своей достаточно рыхлой и разобщенной политической и военной структуры рано или поздно признают власть Чингис-хана. И не исключено, что уже в 1218–1219 годах монгольский властелин, выслушивая подобострастные донесения своих «свирепых псов» по результатам их успешных рейдов на запад, в том числе и рейдов в земли башкир, уже запланировал в том направлении дальний поход, поход, которому не было и нет равных в мировой истории.

24

Отрарский инцидент 1218 года, по-видимому, был откровенной провокацией со стороны Чингис-хана.

Завершая повествование о событиях 1217 года, невозможно еще раз не акцентировать внимание на весьма спорной и в то же время актуальной в связи с рассматриваемой проблемой точке зрения, согласно которой Мухаммед в результате похода достиг рек Кумак и Жарлы [3, с. 229]. В данном случае я не касаюсь чисто практических способов достижения хорезмийцами этой местности (здесь вроде бы все ясно!). Вопрос в другом. Существует мнение, что «этот район (в окрестностях Уральских гор) являлся крайним пределом влияния хорезмшахов в конце XII — начале XIII в.» [3, с. 229]. И хотя автор исследования С. М. Ахинжанов подчеркивает, что влияние это было «только номинальным» [3, с. 229], из этого, как минимум, вытекает, что и башкирские племена Зауралья, о которых не упоминается, но кочевья которых там располагались, пусть и «номинально», однако подчинялись воле Мухаммеда. По всей видимости, это все-таки явный миф, потому как ни один источник, в том числе относящийся к разряду шежере или эпических произведений, ни имени Мухаммеда ибн Текеша, ни имени какого-то другого хорезмшаха не упоминает. Ну а сам топоним Хорезм хотя и присутствует в генеалогиях башкир, тем не менее либо олицетворяет собой расположенную достаточно далеко от Южного Урала географическую область, связанную с войнами местного среднеазиатского значения или бытовыми сценами [4, с. 174, 176, 301], либо представляется, да и то достаточно расплывчато, в качестве некоего центра мусульманской культуры и идеологии [4, с. 170, 181–182].