И нитка втрое скрученная
Шрифт:
Чарли был высокого роста. У него были широкие плечи и широкая грудь человека, привыкшего к физическому труду. Мускулы бугрились и переливались под его заношенной фланелевой фуфайкой. Его тень метнулась по стене над кроватью Рональда, как черный призрак, боящийся света. Чарли прошел к двери в своих старых ботинках, с сигаретой, свисающей из уголка широкого, подвижного рта, - дымок вился вверх по скуле, и, чтобы он не попадал в глаз, Чарли прищурился.
Он повернул голову и еще раз пристально оглядел потолок. Распрямленные коробки и листы прессованного картона, которыми он был обшит, покоробились и рябили потеками с прошлой зимы, а там, где ночью открылась новая течь, по картону расползались черные очертания целого
"Это на том краю, где отошел лист цинка, - сказал себе Чарли, рассматривая пятно. - Похоже, что дождь притих, пожалуй, успею починить". Он вынул сигарету изо рта и стряхнул пепел в бидон на полу. Там уже набралось воды пальца на три.
Рональд сказал, все еще сидя на кровати:
– Тьфу, будь оно проклято! В такой дождь человек должен тащиться на работу.
Он принялся одеваться, продрогший и злой на весь мир.
3
Чарли открыл дверь и вышел в темную кухню. Зажег спичку, отыскал второй фонарь. Он висел на балке под прогнувшимся от сырости картонным потолком. Чарли зажег фонарь, и пламя высветило в кухне побитые с закопченными днищами кастрюли, висящие в ряд над старой железной печкой, лезвие кухонного ножа, подвешенного сбоку к столу на обрывке засаленного шнурка, продетого в отверстие на конце рукоятки, металлическую крышку треснувшей сахарницы на посудной полке.
Пол в кухне прогибался и стонал под тяжестью Чарли. Дождь стучал в дверь, совсем как человек перед тем, как войти. В кухню выходила и другая дверь - из комнаты родителей. Из-за тоненькой, вылинявшей занавески, повешенной в проеме вместо двери, послышался шорох, скрип кровати и глухой звук поправляемой на ноге ударом об пол туфли.
Потом голос матери позвал:
– Чарльз, это ты? Растопи печку, сынок.
Оттуда же донесся надрывный, бурлящий мокротой старческий кашель.
– Есть такое дело, ма, - отозвался Чарли.
Он подошел к наружной двери, отодвинул засов и распахнул ее. Ветер швырнул ему в лицо сноп мелких брызг, и он невольно отступил с порога, поеживаясь от холодной сырости. Дождь обдал порог, брызнул в кухню. Он шел теперь уже не сплошной непроглядной стеной, а падал отдельными мелкими, стремительными каплями. Чарли зажал сигарету в кулак и выглянул за дверь. Холода он уже не чувствовал, он вообще быстро приспосабливался к сменам температуры. Только грудь подернуло гусиной кожей.
Небо было густо-черное, и лишь к горизонту, далеко за темными очертаниями лачуг и деревьев, просвечивала серым, в цвет помоев, узкая размазанная полоса над дальними, еще не различимыми горами. И как бы в подтверждение приближавшегося рассвета где-то среди лачуг петух прокричал властное кукареку. Мир булькал и бултыхался во тьме. Прокричал второй петух, третий... Пронзительным лаем залилась собака.
Чарли щелчком отшвырнул окурок в мокрую темень, проследил, как он красной точкой мелькнул в воздухе и, описав дугу, исчез. Потом закрыл дверь, зажег еще одну спичку и бросил ее через конфорку в железную плиту. Пламя охватило бумагу под щепой и тщательно положенными поверх кусками угля. Плита замурлыкала спросонок и затем тихонько загудела. Чарли переставил эмалированную кастрюльку с водой с края плиты на конфорку и ушел обратно в комнату.
Рональд уже оделся. На нем были брюки в обтяжку, старый свитер с оленем на груди и мягкая кожаная куртка. Он зачесывал волосы перед треснувшим, засиженным мухами зеркалом на дверце платяного шкафа. Умываться не было принято.
– Дождь все идет? - спросил он и положил щетку на полочку - просто ящик из-под помидоров, прибитый к деревянной подпорке стены, - рядом с запыленной баночкой густого зеленого бриолина и скелетом пластмассового гребешка с приставшими к последним зубьям-ребрам высохшими
– Да, - сказал Чарли, - да, - и сел к себе на кровать. Долго стоять в комнате пригнувшись было трудно. - Но не очень сильный. Так, немного моросит. Я думаю, чуть погодя совсем перестанет.
– Откуда это ты знаешь, что перестанет? - спросил Рональд с ехидной ухмылкой. - Откуда это ты только знаешь такую кучу вещей о том, когда дождь перестанет и сколько он еще будет идти? Ты и впрямь умный малый, верно?
– А я и не говорю, что знаю, - ответил Чарли. Он сидел в покосившейся комнатке, опершись локтями о колени, свесив крупные тяжелые кисти рук. - Кто говорит, что я знаю? Просто я так думаю. Тоже мне, - он взглянул на Рональда и усмехнулся: - Это ты у нас умник. И все-то тебе не слава богу. И с погодой не так, и с этой Сюзи Мейер.
Рональд бросил взгляд в его сторону. Он начищал ботинки плешивой щеткой, ставя на край табуретки сначала одну ногу, потом другую.
– С чего это ты взял насчет Сюзи Мейер? Снова начинаешь, да?
Чарли засмеялся.
– Валяй, валяй, надраивай, замечательно они будут выглядеть, когда ты припустишься за автобусом.
Рональд был франтоватый малый.
– Ладно, это, кажется, мое дело, верно? - бросил Рональд. Он положил сапожную щетку на платяной шкаф и пошел на кухню.
– Поесть готово? - послышался оттуда его недовольный голос.
А голос матери отвечал:
– Подождешь немного. Прежде всего я бы поздоровалась.
– В таком случае, здравствуйте, - проворчал Рональд и повысил голос: Почему человек вечно должен дожидаться своей жратвы?
– Что это ты такой раздражительный? - прикрикнула на него мать. - Ишь, важный какой стал.
Чарли хмыкнул. Затем поднялся, подошел к платяному шкафу, открыл скрипучую дверцу и вытащил из стопки белья свою старую защитного цвета рубашку. Встряхнул ее, она развернулась, натянул через голову и, на ходу заправляя в вылинявшие джинсы, тоже пошел на кухню.
4
Рональд сидел на скамейке у стены за выскобленным дощатым столом и жадно глотал из эмалированной щербатой миски горячую овсянку. Кухня, как и весь дом, была маленькой и тесной, и перемещались в ней с осторожностью, по очереди, чтобы разойтись и не столкнуть чего. Скамейка и несколько ящиков, таких, чтобы они могли свободно задвигаться под стол, служили сиденьями, а по стенам висели закопченные сковороды и кастрюли. Стены были из старого рифленого железа, изнутри кое-как выкрашенного. Они держались на деревянных подпорках, наворованных или принесенных со свалки. За дверью висел старый календарь с изображением веснушчатого голубоглазого мальчика с золотыми кудряшками, ласкающего неизвестной породы щенка со счастливой собачьей физиономией. Картинка называлась "Приятели", но подпись вместе с названием мебельного магазина, выпустившего календарь, была замазана коричневой краской. Потолок из листьев картона разбух и провис, и, чтобы не задеть его, мужчинам приходилось пригибать голову. Он был черный и заплесневел от сырости. Во всем доме стоял запах плесени, но его давно перестали замечать.
Рональд уткнулся в тарелку и мрачно поглощал свой завтрак. Свет от лампы бросал блики на его напомаженную голову. Он во многом еще был подростком, трудный возраст отражался в ожесточенном взгляде карих глаз, в презрительной ухмылке рта и в дерзкой отваге его затаенных мыслей, злобных как цепные собаки.
Чарли сказал, входя в теплую кухню и вдыхая запах горящих дров и булькавшей на огне овсяной каши:
– Доброе утро, ма. Опять потекла эта чертова крыша.
– Придется тебе ею заняться, - сказала мать, не поворачиваясь от плиты. - В нашей комнате тоже сыро. - И Рональду: - Ты бы поторапливался. Пропустишь первый автобус. - И снова Чарли: - Дом того и гляди рухнет. Не знаю, что и делать, отец-то совсем болен.