И нитка втрое скрученная
Шрифт:
– Болен, - передразнил Рональд, выскребая из миски остатки каши и поднимаясь. - Он уж болен черт-те с каких пор.
– Ты все-таки придерживай язык, когда об отце говоришь, - оборвала его мать.
Чарли посмотрел на своего младшего брата.
– Молчал бы, если нечего сказать. Не ты этот дом строил, не ты его чинишь, не тебе и говорить.
– Придирайся, - огрызнулся Рональд, хватая со стола у своей тарелки пакет с бутербродами. - Вечно придираются, придираются, придираются...
– А ну замолчи, чертенок, - прикрикнула мать и пригрозила
Рональд сунул за пазуху пакет с бутербродами и стал выбираться к двери. Он поднялся, нахмурившись, встал к ним спиной, долго возился с задвижкой, пока наконец не распахнул дверь. Завеса мелкого дождя заполоскалась перед ним покрывалом из жидкого кружева.
– Только и знаете, что придираться, - сказал он, шагнул в посеревшую уже темноту и хлопнул за собой дверью.
– Просто не знаю, что с ним будет, - сказала мать, смахивая с лица прядь волос. На лбу остался след от руки, вымазанной в овсянке. - Отец ваш совсем плох, и Каролина не сегодня-завтра разрешится. А ему все трын-трава.
– Да ничего, Ронни хороший парень, - сказал Чарли. - Он еще исправится, ма, вот увидишь. - Он улыбнулся ей. - Ну, ладно, пойду взгляну, как там сегодня наш старик.
Он прошел за занавеску в другую комнату. Пламя свечного огарка, дрожавшего от сквозняка на хромом комоде, накренившемся на неровном полу, бросало неверный свет на убогую обстановку. На широкой, прогнувшейся, дребезжащей от каждого движения кровати из-под вороха старого тряпья виднелась голова старшего Паулса. Огарок высвечивал белки его глаз и отражался в медном шарике на спинке кровати.
Когда-то, очень давно, папаша Паулс был сильным, высоким мужчиной, но теперь от него остался один скелет, детский рисунок человечка. Его темное лицо бороздили следы от схваток с нуждой и болезнью, высохшее и опустошенное лицо, череп, обтянутый тонкой кожей, чудовищная маска, грубо и наспех вырезанная из куска коричневого, в глубоких трещинах дерева. Костлявые колени вздымались под одеялом двумя острыми горными пиками и подергивались, будто горы било землетрясением; и весь он дрожал мелкой дрожью от лихорадки и сквозняка, тянувшего из щелей и старых дыр от гвоздей, которыми были испещрены стены. Ввалившийся беззубый рот был открыт, а впалая грудь клокотала и посвистывала, будто чайник на огне. Старик весь дергался, как страшная заводная игрушка.
Чарли остановился в ногах кровати и тихо спросил:
– Ну как, отец?
Ввалившиеся глаза обратились к нему, и губы беззвучно зашевелились, совсем как у выброшенной на берег рыбы. Больной старик цеплялся негнущимися пальцами за отвесную скалу жизни из последних отчаянных усилий.
Чарли сказал:
– Отдыхай, отец. Лежи, отдыхай.
Он подмигнул старику, повернулся и вышел.
– Старик плох, - сказал он, возвращаясь в кухню. Он сел за стол. Ему пришлось согнуться, чтобы уместить свое крупное тело в таком маленьком пространстве. - Сколько еще этот дождь собирается лить, ма, как ты считаешь?
– Бывает, что дней восемь, - сказала мать. - Похоже, будет
– Взгляну, - сказал Чарли, принимаясь есть. Он подул на ложку с кашей. - Может быть, еще и нет ничего страшного.
– Если б только Ронни взялся за ум. Совсем от рук отбился. Дерзит, вечно всем недоволен, грубить стал. Он и отца расстраивает, а разве его можно волновать.
– Он еще исправится, ма.
– Он попадет в беду. Вот посмотришь, мы еще хлебнем с ним горя.
– А, да он еще молокосос. Девчонка у него завелась, вот и все. Сюзи Мейер.
– Ja, - сказала мать, перемешивая в кастрюле остатки каши. - Да, я уже о ней наслушалась. Миссис Апполис говорила, у Сюзи был ребенок от женатого человека. Подумать только. И крутит она со всеми без разбора. Она мне не нравится, вот что я скажу. Хоть бы он и вправду не спутался с ней.
– Ну, может, она не такая уж и плохая, ма, - сказал Чарли, посыпая себе кашу сахаром. - Многие приносят в подоле, не она одна.
– Скажите, какой нашелся! - рассердилась матушка Паулс. - У тебя все хорошие. "Не такая плохая". Замечательная! По тебе, что ни возьми, все ладно. "Все приносят". Вырастишь своих, тогда узнаешь. - Она вытерла руки о грязное кухонное полотенце. - И не выгребай весь сахар. Это у нас до пятницы.
Чарли улыбнулся, поднося ложку ко рту.
– Ладно, ма. Хорошо. Успокойся.
Дождь свистел и хлестал по дому. На востоке небо бледнело, медленно наливаясь тусклым безжизненным светом, робко разбавляло серым черное, как будто осторожное утро тихо кралось мимо часовых обложного дождя.
В комнате больного скрипела и сотрясалась кровать, и из-за занавески послышался стон. Чарли сказал, тщательно выскабливая ложкой тарелку:
– Совсем плох старик.
– Пойду покормлю его овсянкой, - сказала мать. - Ему бы надо, конечно, супу. - Она пошла к плите, сняла с огня облупившийся эмалированный кофейник и поставила на стол. Чарли подождал, пока она налила ему в чашку кофе. Мелкий дождь стучал по стене и, звеня, стекал с крыши. В детской вода с металлическим призвуком полилась в бидон, поставленный под капель.
– Похоже, стихает, - сказал Чарли. Он потянулся за сахаром.
– Одну ложку, - сказала ему мать. - Будем надеяться. Ты бы заделал крышу-то, пока совсем не провалилась.
Сгорбившись на деревянном ящике за столом, Чарли размешал сахар, медленно поднес чашку к губам, подул на кофе, осторожно отхлебнул, снова подул и тихонько поставил чашку на треснутое блюдце. Матушка Паулс сидела на скамейке у плиты, откинувшись к стене, закрыв глаза, словно о чем-то мечтала.
Чарли снова поднял чашку и стал пить, слушая, как шумит за стеной дождь. До него доносился откуда-то издалека резкий шелест листвы на деревьях, будто ветер трепал афиши на щитах.