И пусть весь мир под дождем
Шрифт:
Как будто картина сама себя пишет, а ты – лишь инструмент, проводник света, отраженного цветом на холсте.
В таких случаях, главное – не сопротивляться. Отключить голову и следовать за сердцем.
В художке учили, что кисть руки, пальцы и ладони – это часть сердца, вынесенная у человека наружу. Рука с кистью может перенести на холст то, что идет из глубины.
Нужно лишь не мешать.
Тогда и получилась та самая «желтая картина», которую она подарила Томасу. Он плакал, обнимал Сильвию, обнимал картину, бормотал
Торопливо слез со стремянки, чуть не грохнулся, удержали, и отбежал к барной стойке – смотреть на результат.
Вдруг замер, застыл, как будто что-то увидел там, внутри картины, и снова заплакал. Сильвия сначала испугалась за него, но потом увидела, что это слезы радости. Значит, все хорошо.
– Желтая картина – твой рисунок?
Сильвия вернулась мыслями в мастерскую, к странному парню с красно-белой кружкой в руке.
– Кто дал вам этот адрес? – спросила она.
Сначала разберемся, что ты за птица, а потом уже будешь задавать свои вопросы.
– Хозяин того заведения. Где картина.
– Томас?
– Наверно, да. Наверно, Томас. Он дал.
Если адрес дал Томас, значит, у ее гостя должна быть и записка от него. Томас не мог направить к ней человека просто так, без объяснений. Тем более такого… необычного, одетого с ног до головы в мусорные мешки.
Гость непонимающе смотрел на ее протянутую руку. Потом встрепенулся и стал шарить по одежде, на которой не было карманов, откуда они там возьмутся.
Сильвия наблюдала за его бессмысленными потугами, медленно отпивала кофе из своей кружки. Что же с тобой делать, приятель?
– Как я не подумал, – незнакомец прекратил поиски и, кажется, пытался оправдаться. – Вломился. Напугал, наверно, да?
Сильвия коротко кивнула. Да, вломился. Да, напугал немного. По большей части своим видом. Продолжай.
И он продолжил.
Стал снимать штаны-мешки. Прямо перед Сильвией, действительно, что уж мелочиться.
Под мешковиной оказались джинсы. В джинсах карманы. В карманах нашлась и записка от Томаса. Расчехлившийся гость тут же протянул ее Сильвии, и стал зачехляться обратно.
Сильвия с искренним удивлением наблюдала за его манипуляциями, потом не выдержала, спросила:
– К чему эта маскировка?
Гость пожал плечами, потом ответил:
– По привычке. Прячусь.
– В бегах?
– Вроде того.
В центре шеи снова вынырнуло адамово яблоко. Кожа лица подозрительно меняла цвет. Неужели покраснеет?
Сильвия развернула записку.
Томас многословно извинялся и просил Сильвию «не быть к парнишке слишком строгой». Еще было написано, что о цели своего визита он сообщит ей сам.
«Парнишка» – усмехнулась про себя Сильвия. Последнее утверждение
Гость отпил кофе и сообщил:
– Мне нужно знать, как ты делаешь это.
– Делаю что?
– Рисуешь.
– Художественная академия. Пять лет.
– Нет, – рассмеялся он, замотал головой, – этому там не учат.
– Тогда не понимаю.
Он развел руками, пытаясь что-то показать, объяснить. Не получалось. Тогда огляделся по сторонам. Его взгляд остановился на холстах, составленных на полу вдоль стены. Там было все подряд – законченные картины, только начатые, брошенные.
– Можно? – спросил он, показывая глазами на холсты.
– Валяй, – дала добро Сильвия.
Все равно от него так просто не избавишься, упертый.
Он тут же рванул к холстам, присел на корточки и начал рассматривать те, что стояли лицом. Сильвия допивала кофе, наблюдала за ним.
Форма головы – правильная, с высокой затылочной костью и ровными затылочными буграми. Шея пропорциональная. Прямая линия позвонков.
– Можно их двигать? Рисунки твои.
Что с тобой делать, двигай. Сильвия кивнула.
– Только не рисунки, а холсты, – поправила она.
Кофе в ее кружке закончился. Это была только половина ее обычной утренней дозы. Нужно сварить еще, иначе энергии на работу не хватит. Сильвия направилась за водой, в подсобку.
Когда вернулась, холсты у стены были все развернуты лицом, а незнакомец держал перед собой в руках одну из готовых картин, внимательно вглядывался в нее.
– Вот, оно. Это я имел ввиду.
– Наоборот, – сказала Сильвия.
Он вопросительно посмотрел на нее.
– Нужно перевернуть, – объяснила Сильвия.
– Наизнанку? На оборот?
Сильвия забрала у него холст. Перевернула. Поставила к стене, на пол.
– Этот эффект. Как ты это делаешь, не понимаю.
Эффект отраженного мира. Галеристы называли это «индивидуальным почерком» или «особой техникой», что-то вроде того.
Как будто получались в итоге не сами объекты, а их отражения – в водной глади, мокром асфальте, стекле витрин, струях дождя.
Отражения в воде. Стоит задеть пальцем поверхность и пойдет рябь, все смешается. А когда вода успокоится, в ней отразится что-то совсем иное. Никогда не знаешь что.
Изображенное у нее всегда шло легкой, почти неуловимой рябью, расслаивалось. Как будто картины были окнами в немного другой мир. Чуть-чуть отличный от Твердого мира. Его гибкая, текучая версия.
Но объяснить, каким образом она достигает такого эффекта, Сильвия и правда не могла.
Она всегда так писала. Всегда. По-другому не умела.
– Я так вижу.
– Ну да. Я так вижу, – повторил он. – Отличное объяснение.
– Послушайте, уважаемый. Вы уже достаточно испытывали мое терпение, – разозлилась Сильвия. – Допивайте кофе и будем прощаться.