И расцветает любовь
Шрифт:
Ангелина была готова проводить с ним все выходные, помогать Вере Петровне, но всегда получала неизменный отказ. По просьбе сына мать Германа врала по телефону, что с ним прекрасно справляется сиделка, что нет необходимости проводить с ним все свободное время. На самом деле Вера Петровна сама была ему сиделкой, а Герман лишь скрипел зубами от злости и беспомощности. Хотя врачи отмечали, что он необычайно силен духом, что восстанавливается очень быстро, а на это способны немногие. «Какой-то стержень поддерживает его внутри, — говорили они Вере Петровне. — Какая-то
Уж Вера Петровна знала как никто другой, что этим стержнем была Ангелина, ангел, посланный им Господом. А той самой «удивительной силой» являлась любовь сына к этой самоотверженной девушке, котораяподдерживала и укрепляла его в тяжелых трудах и жизненной борьбе. Ради нее он шел на многое, чтобы скорее восстановиться.
Чем больше проходило времени, тем меньше его оставалось — Ангелина разрывалась между общением с ним, репетициями и выступлениями в театре. К тому же, ее поездка за рубеж в феврале принесла свои плоды: она впервые выступила на международной сцене, в Вене, и получила хорошие отзывы критиков. В мае ожидалась поездка в Лондон, и, если повезет, она сможет заключить долгосрочный контракт.
— Я вас предупреждал, что наш бизнес — это пирамида, — говорил ей Джон Николсон. — Не каждый может подняться на самую вершину успеха. Примите мои поздравления, вы смогли заинтересовать европейскую публику. А это уже большой успех!
Все чаще Ангелина задерживалась в театре допоздна, забегала к Герману минут на двадцать и спешила домой. Он и рад был бы сам приходить в театр, но не мог этого сделать — нужно было ждать, пока срастутся кости, а потом пройти полный курс лечения, чтобы окончательно встать на ноги. В конце концов, видя ее метания, Герман намекнул, что она ничем ему не обязана и в любой момент может уйти.
— Ты не должна себя так нагружать, — говорил он. — Думаю, через полтора-два месяца я уже отправлюсь в отделение нейрореабилитации. Ты даешь мне колоссальную моральную поддержку, но при этом устаешь сама. Я же вижу. Не нужно обо мне так беспокоиться.
— Герман, я просто хочу быть рядом с тобой. Не лишай меня этого, пожалуйста. Не прогоняй меня, — настаивала Ангелина, озаряя его светом своих глаз. Они словно глядели в самую душу, отчего сумрак, лежащий на его сердце, сменился рассветом.
«Она искренна со мной, — понял Герман. — Но я не имею права камнем висеть на ее шее».
— Я и не собирался прогонять тебя, — пояснял он. — Но тебе тяжело, я это вижу, не нужно разрываться между мной и театром. Ничего не случится, если ты вдруг не придешь ко мне завтра или послезавтра. Просто позвони, скажи, что не успеваешь. Я не хочу, чтобы общение со мной казалось тебе наказанием.
«Ничего не случится, если ты вдруг не придешь…», — эта фраза больно ударила ее. Ангелине казалось, что Герман не дорожит ее вниманием, что ему все равно, рядом она или нет. Такие мысли были для нее невыносимыми.
Она не подозревала о его частых нервных срывах, не догадывалась, как он, сидя у окна и глядя
Много разных мыслей лезло в его голову в то время, причиняя страдания. Он понимал, что уже не сможет вести прежнюю жизнь, что нужно начинать все заново, с чистого листа, а это тяжело. Поэтому Герман дал себе слово, что приложит максимум усилий, чтобы как можно скорее восстановить здоровье.
Доброта и участливость Ангелины удивительно поддерживали его и скрашивали тяжелые дни реабилитации. Он называл ее «моя Авигея». За мудрость. За решение, которое изменило ее жизнь. Он надеялся, что к лучшему. Он надеялся, что она счастлива, посвятив себя заботе о нем. Он верил, что его Авигея никогда не пожалеет о принятом решении…
В памяти Германа навсегда запечатлелся момент первого настоящего выхода на улицу. На дворе стояли последние дни февраля. Снег лежал пушистым ковром, блестел и переливался в лучах зимнего солнца. Дети веселились на улице, лепили снеговиков и играли в снежки. Их смех доносился даже в комнату Германа, напоминая о том, что жизнь продолжается.
Несмотря на такое великолепие природы, он чувствовал себя неуютно на улице. Долгие месяцы Герман безвылазно находился в больницах, потом — дома, в четырех стенах. Он ощущал странное чувство незащищенности. Непривычно было находиться не в помещении, среди людей, машин. Нужно было заново познавать этот мир. Ему ужасно не хотелось садиться в инвалидное кресло, но желание сменить обстановку оказалось сильнее. Ангелина согласилась сопровождать его. Герману было очень неловко находиться в таком положении. Он чувствовал себя слабым, беспомощным, никчемным. Плохие мысли то и дело лезли ему в голову: «Она никогда не полюбит тебя», «Она с тобой из жалости», «Ты ни на что не годен».
Но ее теплая улыбка прогнала все сумбурные мысли, и он решился.
Герман остановился у большого сугроба, наклонился, взял в руки комок снега и сделал лепешку.
— Как удивительно блестит снег на солнце, ты видишь? — обратился он к Ангелине, которая стояла рядом с ним. — Как много красоты и гармонии вокруг, и почему мы этого не замечаем? Мы настолько зациклены на себе, на своих проблемах, что совсем забываем посмотреть по сторонам. А ведь счастье вокруг нас — надо только остановиться на минуту, увидеть, прикоснуться…
— А ты?.. Ты чувствуешь себя счастливым сейчас, в эту минуту?
Ангелина осторожно коснулась его руки. Это легкое, доверительное прикосновение вызвало в Германе теплое чувство. Ему было приятно, что она понимает его. Это такой тонкий момент — чувствовать любимого человека, и, оказывается, такой важный.
— Да. Я счастлив, потому что ты рядом со мной, — серьезно сказал он, залюбовавшись ее прядями, посеребренными снегом, которые выглядывали из-под изящной шапочки. Все это вместе с объемным шарфом, теплой шубой и забавными варежками делало ее образ милым и неповторимо прекрасным.