И в сотый раз я поднимусь
Шрифт:
Поразительным было не только сходство сестер, но и их сыновей. Все они походили на своего деда как две капли воды. Но к сходству своих привычных внуков Марика давно уже присмотрелась, оно не удивляло ее так, как во внуках новых, доселе неведомых. Для Марики встреча с ними и была долгожданным свиданием с тем, о ком мечтала она долгие одинокие годы.
Конечно, они все вместе поехали в ближайшую субботу в храм, где когда-то крестили и Марику, и новорожденную Эмилию. Вместе причастились. Потом был большой семейный обед: вся венгерская родня собралась принимать в свои объятия новых родственников. Пили, пели, ели, танцевали, плакали, смеялись. Эмилия
Все разбрелись на группки. Марика осталась рядом с Сашей, держа ее руку своей крепкой рукой. Эмилия переводила.
– Все, – промолвила названая Сашина мать, – теперь все сбылось. Умирать не страшно и не обидно. Вы есть, внуки есть. Что еще человеку желать?
Саша поцеловала Марику в теплую загорелую щеку. Она представила себе, как та была когда-то юной, как целовал ее отец…
Но Марика хотела сказать что-то очень-очень важное, чтобы обе дочери запомнили навсегда и своим детям передали. Она подняла указательный палец и кивнула старшей: переводи, мол.
– Все беды, – произнесла возлюбленная Сашиного папы веско, – все беды, запомните, девчата, от евреев! Остерегайтесь их. Держитесь подальше.
Эмилия перевела, смеясь, и добавила:
– Дались ей эти евреи. Постоянно призывает к осторожности, не обращай внимания. Не знаю, что они кому сделали, но у нас любят в них врагов поискать.
Саша испытала привычный шок, к которому примешивалось нечто совсем новое.
Но Марика тем временем продолжала:
– Эти нехристи еще в девятнадцатом году революцию устроили, власть захватили, свои законы стали устанавливать. Где это видано, чтоб в христианской стране иудеи властвовали! А у нас так и получилось! Меня еще на свете не было, отец мой рассказывал, как они все у нас отнять возмечтали. Не дал им тогда народ! Потом, после войны, дорвались до власти. Слышала имя Бела Кун?
– Что-то такое слышала… Не помню… – смутилась Саша не столько от своего незнания, сколько от пришедшего понимания, что бедная Марика совершенно не осведомлена о национальности своего обожаемого возлюбленного.
– Вот слушай, слушай, – загорелась Марика. – Бела Кун – он на самом деле, думаешь, кто? Коган! Понимаешь? Захватил власть, устроил террор! Да долго не продержался. К вам отправился свои порядки наводить. Ваши его потом и прикончили. А Матьяш Ракоши? Знаешь его?
Саша в ужасе отрицательно покачала головой, заранее сокрушаясь о том, что будет с бедной Эмичкиной мамой, когда она узнает…
– Матьяш Ракоши! Ха! Розенфальд он, а не Ракоши! Своими бы руками задушила, столько горя от него пошло! Концлагеря выстроил, пытки устраивал… Я тобой беременна была, каждую минуту дрожала… – переключилась мать на Эмилию.
– Мама, для христианина нет ни эллина, ни иудея, все перед Богом равны, вспомни, чему Христос нас учит, – вздохнула Эмилия, перевела и свои слова сестре, добавив, что мама села на своего любимого конька и теперь не скоро слезет, дались ей эти евреи.
Саша так и не решилась открыть правду о национальности отца. Они все только причастились, пусть хоть день пройдет в покое и благодати. Ох, что с Марикой будет, когда она узнает, что и религию для своей дочери она выбрала по ошибке – ведь так получается!
Оставшись одна, она первым делом вышла в Интернет, чтобы понять, кто такие эти Кун и Ракоши, проклинаемые доброй и полной любви Марикой.
Бела
Матьяш Ракоши, организатор коммунистического террора в 1949 году, всячески скрывал свое происхождение. Возможно, именно поэтому он стал самым яростным притеснителем венгерских евреев, что все равно никак не улучшило его репутацию среди мадьяр.
– Уроды! Проклятые уроды! Преступники! Куда они лезли? Зачем? – страдала Саша.
Она знала, что со времен древнего массового еврейского исхода веками существовало правило: благословлять приютившую беглецов страну и не пытаться повлиять на ее политику. Те, кто ушли в революцию, были, как правило, прокляты своими общинами. Считалось, что они одержимы злым духом, диббуком. Диббук представлял собой обреченную душу умершего плохого человека, которая из-за неискупленных грехов на земле мечется между небом и землей и ищет живого, в которого может вселиться. Человек, ставший местом обитания диббука, делается одержимым и способным на любые преступления и безумства. Злых несоизмеримо меньше, но они всегда на виду. Зло не забывается, память о нем живет. И часто за злодеяния нескольких десятков одержимых преступными замыслами отвечает потом страданиями целый народ.
Однако как же Марика не догадалась, что любимый ею человек имеет отношение к тем, кого в ее семье принято было люто ненавидеть?
Их с Эмилией папа был светловолосым и зеленоглазым парнем, одним из многих русских солдатиков. Ни имя, ни фамилия ничего особенного девушке не сказали: Борис Левитанский – вполне себе славянское имя, разве нет?
Вот такая улыбка Бога вышла.
И что же теперь делать?
Больше всего Саша боялась, что «бабушка Марика» заведет предостерегающие разговоры с новоявленными внуками, тогда конфликта не избежать. Ребята ее были воспитаны в неприятии любых проявлений национализма. Приятная встреча могла закончится очень даже неприятно.
Саша почти не спала ночь, но о своих терзаниях мужу решила не говорить. Надо было сначала обсудить все с Эмилией. Вот как та скажет, так пусть и будет.
Всего, чего угодно, ожидала она: слез, изумления, испуга – только одного предугадать не смогла. Сестра, услышав «страшную тайну» своего происхождения, расхохоталась:
– Ведь я ее предупреждала: не веди такие речи, Бог накажет! Богородица – кем была? Сколько раз ей говорила, а она все за свое. Ну, теперь держись, мамочка! Интересно, что ты нам на это скажешь?
Саша испуганно вцепилась в локоть Эмички:
– Не надо, не надо! Она в возрасте! Вдруг ей плохо станет? Зачем? Пусть так и думает, как раньше. Я же только тебе хотела…
– Нет уж, пусть знает, – смеялась Эмилия. – У меня свои резоны, подожди. Ничего с ней не будет. Ты еще маму мою не изучила.
Она потащила Сашу к матери, которая увлеченно возилась на кухне.
– Поговорить надо, мам, – предложила, усаживаясь за огромный семейный обеденный стол, на котором уже стояли только что испеченные плюшки.