И восходит луна
Шрифт:
– Грайс, я...
Его вдруг передернуло, будто он испытал резкую зубную боль. Грайс положила руку ему на щеку, провела пальцами по скуле. Она вдруг поняла, что впервые они прикасаются друг к другу просто так, вне расписания. Впервые он целовал ее без причины.
– Тебе плохо?
Глаза у него стали туманными, и Грайс на секунду показалось, что он сейчас заплачет, а потом щеку обожгло и в ушах зазвенело. Она услышала голос другого Кайстофера, беспорядка.
– Ты, мерзкая дурочка, ты заставила нас волноваться! Мне больно! Плохая, плохая, девочка!
– Что ты здесь делаешь?
–
– Сюрприз, сука.
Он взял ее за горло, прижал к стене. Грайс подумала, что хватит с нее сегодня удушений. Он улыбался своей сладкой улыбкой.
– Ты испугала меня, мне больно, мне не нравится, когда мне делают больно. Я буду играть с тобой так, что на тебе живого места не останется. Давай, сладкая конфетка, скажи хоть что-нибудь, прежде, чем я тебя разгрызу.
А потом он поцеловал Грайс. Совсем по-другому, чем минуту назад. Страстно, болезненно, прижимаясь к ней всем телом, он терся о ее бедра, вылизывал ее язык. Грайс укусила его, отчасти чтобы разозлить еще сильнее, отчасти из страха. Ее чувства ко второй части Кайстофера были слишком сложными, чтобы анализировать их.
Он зашипел, а потом замахнулся, чтобы ударить ее снова. И остановил руку.
– Прости. Я не должен был этого делать, - сказал Кайстофер, прежний Кайстофер. Он поцеловал ее в лоб, очень спокойно, почти асексуально. И тут же сказал куда-то в пространство:
– Ой, заткнись, зануда, наша девочка уже завелась.
Кайстофер снова подался к ней, вдохнул ее запах и без предупреждения запустил руку под ее ночную рубашку.
И неожиданно погладил - строго, целомудренно, почтительно, как будто впервые к ней прикасался. У Грайс было ощущение, что сбоит какую-то программу, что картинка скрывается за белым шумом и предстает через секунду чуть измененная.
– Я не хочу делать тебе больно.
– Тебе понравится, если я раскрою тебе челюсть, Грайси?
Он надавил пальцами на рану в ее плече, и Грайс вскрикнула.
– Вот что ты наделала со мной, - капризно запричитал он.
– Мне больно, мне больно, я хочу ощутить, что ты теплая и живая.
Он поцеловал ее в губы, лихорадочно, взволнованно.
– Прости меня, я должен уйти.
Но когда он дернулся от нее, Грайс схватила его за руку.
– Нет, - сказала она. И у Грайс было еще много слов о том, что сегодня она едва не умерла, о том, что все у нее внутри будто набито плюшем, такое нечувствительное, словно она игрушка, и ей хочется, чтобы с ней обращались, как с игрушкой, чтобы ей сделали больно, и тогда она почувствует что-то снова, и в то же время ей страшно и обидно, и Кайстофер нужен ей как никогда прежде. Но Грайс не сказала эти слова, они замерли на языке. Сказала она другое:
– Я хочу этого. С вами обоими.
Кайстофер повел ее было в спальню, а потом вдруг развернул, толкнул на пол ванной, Грайс проехалась по скользкому кафелю. Кайстофер задрал на ней ночную рубашку, шлепнул по бедру.
– Покажи, что хочешь меня, и я сделаю тебе больно.
И почти тут же припал к вырезу на ее лопатках, где открытая кожа казалась им обоим такой неприличной, коснулся губами.
– Я хочу, чтобы ты расслабилась.
– Хочу, чтобы ты была моей сладкой, живой женой. Чтобы я мог кончать
Грайс схватила его за руку, потянула ближе к себе, на себя. Кайстофер взял ее за волосы, заставил ее запрокинуть голову и укусил в шею. Ей казалось, что сейчас он приложит ее головой о кафель, но Кайстофер только запустил руку в ее волосы и принялся гладить, так же целомудренно и осторожно.
– Я переживал, что больше тебя не увижу, - прошептал он. А потом грубым движением проник под ворот ее рубашки, больно сжал грудь.
– Что никогда тебя не потрогаю, - добавил он, и интонация его была совсем другой. Пальцы проникли в Грайс, и она сама подалась навстречу его ласковому прикосновению, и тут же его ладонь надавила Грайс между лопаток.
Ей казалось, будто их и вправду двое, так быстро сменялись их движения.
Кайстофер то ласкал ее, осторожно касаясь, позволяя себе ровно столько же, сколько и всегда, то совершенно бесстыдным образом трогал ее, щипал, кусал. Грайс чувствовала его член, упершийся в нее, но он не входил, не торопился. Грайс застонала, и он закрыл ей рот.
– Тише, - прошептал он. А потом снова ударил ее по бедру.
– То есть, кричи! Я хочу, чтобы ты кричала.
Он вошел в нее, так мучительно медленно, не на всю длину, и в это же время сильно потянул за волосы, заставив привстать, податься к нему, самой закончить начатое им. Грайс чувствовала, как к ней возвращается чувствительность. Кайстофер шептал, и Грайс уже не понимала, который именно:
– Наша жена, наша, наша, наша жена. Ты - наша. Ты принадлежишь нам обоим.
Он снова почти вышел из нее, Грайс хотелось заплакать от обиды. Она чувствовала, как мышцы ее сокращаются, как болезненно она желает принять его в себя. И в то же время это мучительное состояние пробуждало ее. Боль в плече и порезах проснулась, но вместе с ней просыпалась и сама Грайс.
Кайстофер гладил ее по спине, целовал ее плечи, вылизывал ее шею. Он снова вошел в нее, и Грайс почувствовала, насколько ей было нужно, насколько жизненно необходимо ощущать его в себе.
– Наша девочка, наша жена.
Он больно укусил ее за мочку уха, а потом поцеловал, так будто и не причинял ей боль секунду назад. Грайс вообще не понимала, насколько он осознает себя.
И не совсем осознавала себя. Ей казалось, будто она с двумя мужчинами одновременно, будто они вместе трахают ее, один порывистый, другой осторожный, один жестокий, а другой почтительный, один развязный, другой зажатый.
Грайс никак не могла приноровиться к их темпу. Он то драл ее, то двигался медленно и размеренно, то таскал ее за волосы и шлепал, то гладил и целовал, то громко оскорблял, то шептал о том, что ему хорошо.
Грайс нравилось и то, и другое, но все вместе вызывало легкую диссоциацию. Грайс царапала кафель, стонала, шептала:
– Кайстофер, Кайстофер.
И ей нравилось, как пляшет на языке его имя, пока он входит в нее, проникает в нее, близко-близко, почти так близко, как нельзя. Он больше не говорил "я", только "мы". Обхватив ее за живот, заставив ее приподнять бедра, чтобы глубже проникнуть в нее, Кайстофер сказал:
– Моя грязная, грязная, девочка. Мы будем грязные, мерзкие, такие липкие, моя сладкая.